Ему же, по-видимому, доставляло удовольствие не только задевать патриотические чувства искренних и горячих приверженцев Конфедерации, но и выставлять себя в самом непривлекательном свете. Выслушав простодушную похвалу своей храбрости в опасном деле провоза контрабанды, он самым любезным тоном заявлял, что трусит при этих операциях ничуть не меньше, чем наши храбрые воины на передовой. Такой ответ приводил всех в большое раздражение, ибо каждому южанину было известно, что в армии конфедератов нет и не было трусов… Говоря о воинах-конфедератах, он называл их не иначе как «наши храбрецы» или «наши герои в серых мундирах», старательно вкладывая в это оскорбительно-иронический смысл. Когда какие-нибудь бойкие дамочки кокетливо выражали ему свою благодарность за то, что он так героически подвергает себя ради них опасности, он с поклоном заверял их, что они заблуждаются, ибо он делал бы то же самое и для дам-северянок, если бы это приносило ему такой же доход.
В разговорах со Скарлетт он всегда держался подобного тона еще с первой встречи в Атланте на благотворительном базаре, но теперь оттенок насмешки звучал в его словах, с кем бы он ни вел беседы. На все похвалы, расточавшиеся ему за услуги, которые он оказывает Конфедерации, Ретт Батлер неизменно отвечал, что для него прорваться сквозь блокаду — чисто деловое предприятие. Если бы на правительственных подрядах можно было так же хорошо заработать, говорил он, поглядывая в сторону тех, кто эти подряды получал, он несомненно бросил бы свое рискованное занятие и стал бы поставлять Конфедерации недоброкачественное обмундирование, гнилые кожи, смешанный с песком сахар и затхлую муку.
Часто на его слова трудно было что-нибудь возразить, именно это особенно сильно всех бесило. Небольшие скандалы из-за военных поставок уже имели место. В письмах с передовой солдаты постоянно жаловались на обувь, которая разваливалась на ногах через неделю, на упряжь, которая рвалась, стоило покрепче подтянуть подпругу, на порох, который не воспламенялся, на тухлое мясо и зараженную долгоносиком муку. Жители Атланты старались уверить себя, что такой негодный товар поставляют из Алабамы, или Виргинии, или Теннесси, но только не из Джорджии. Ведь люди, получившие правительственные подряды, принадлежат к лучшим домам Джорджии. Кто, как не они, делают щедрые пожертвования в фонды госпиталей и помощи сиротам войны? Разве не они с таким воодушевлением распевают «Дикси» и с самой неистовой свирепостью требуют — во всяком случае с трибуны — крови янки? Волна ненависти к тем, кто наживался на правительственных подрядах, еще не взмыла вверх, и слова капитана Батлера были восприняты лишь как доказательство его чудовищной невоспитанности.
Он не только задевал честь города, намекая на продажность людей, занимающих высокие посты, и пороча незапятнанную отвагу воинов, но находил еще удовольствие в том, чтобы ставить досточтимых граждан в затруднительное положение. Подобно шкодливому мальчишке, который не может удержаться, чтобы не проткнуть булавкой воздушный шарик, он не мог устоять против желания поубавить спеси чванливым ханжам и ура-патриотам. Он беспощадно разоблачал их невежество, лицемерие и фанатизм, и делал это столь искусно, проявляя к собеседнику вежливый и якобы неподдельный интерес, что его жертва до тех пор не понимала, куда он клонит, пока не оказывалась в смешном положении самонадеянного пустобреха.
Но Скарлетт и в те дня, когда город еще не отвернулся от Ретта Батлера, уже не питала на его счет иллюзий. Она знала, что его изысканная галантность и помпезные речи таят в себе глубоко скрытую иронию. Она понимала, что он просто забавляется, играя роль отчаянно смелого патриота-контрабандиста. Порой он даже напоминал ей мальчишек — друзей ее детства: неугомонных близнецов Тарлтонов с их неутолимой страстью к «розыгрышам»; дьявольски изобретательных Фонтейнов, начиненных всяческими проделками; Калвертов, способных просидеть всю ночь напролет, обдумывая какую-нибудь очередную мистификацию. Но сходство было неполным: под маской небрежной беспечности Ретта Батлера угадывался злобный умысел, какая-то почти зловещая, хотя и неуловимая, мстительная жестокость.
И все же он скорее импонировал ей в роли романтического контрабандиста, хотя она и видела насквозь его лицемерие. Ведь это значительно облегчало общение с ним, которое на первых порах было для нее столь тягостным. Поэтому, когда он внезапно сбросил маску и принялся — намеренно, по-видимому, — восстанавливать против себя уже расположенных к нему горожан, это раздосадовали ее чрезвычайно. Раздосадовало потому, что казалось ей глупым, и потому, что резкое осуждение, которому он начал подвергаться, бросало тень и на нее.
И вот настал день, когда Ретт Батлер сжег за собой все мосты и окончательный остракизм неизбежно должен был стать его уделом. Это произошло в доме миссис Элсинг на благотворительном музыкальном вечере в пользу выздоравливающих воинов. Дом был полон военных, приехавших на побывку, служивых людей из милиции и войск внутреннего охранения, раненых из госпиталей, молоденьких девушек, вдов и матрон. В доме не осталось ни одного свободного стула, и даже на лестнице и в холле толпились гости. Огромную чашу граненого хрусталя, которую дворецкий Элсингов держал в руках, стоя у входа, дважды освобождали от груза серебряных монет, что само по себе указывало на успех затеи, ибо в эти дни серебряный доллар был уже равен шестидесяти долларам в кредитных билетах Конфедерации.
Каждая девушка, хоть в какой-то мере обладавшая музыкальными способностями, пела или играла на фортепьяно, а живые картины вызвали бурю аплодисментов. Скарлетт была в Превосходном настроении; она не только исполнила вместе с Мелани трогательный дуэт «Когда на луг падет роса» и — на бис — более игривую песенку «Ах, боже, боже, дамы, это был не Стефан!», но на нее еще пал выбор воплотить Дух Конфедерации в последней живой картине.
Она знала, что выглядит в высшей степени соблазнительно в строгом греческом хитоне из белой кисеи, подпоясанном красно-синим кушаком, с звездно-полосатым флагом в одной руке и саблей с золотым эфесом, когда-то принадлежавшей Чарльзу, а еще ранее его отцу, — в другой, простертой к коленопреклоненной фигуре капитана Кэйри Эшберна из Алабамы.
Когда занавес опустился, она, не удержавшись, поискала глазами Ретта Батлера — ей хотелось увидеть, какое она произвела на него впечатление в этой очаровательной живой картине. К великому ее разочарованию, он был погружен в жаркий спор и, по-видимому, даже не смотрел представления. По лицам окружавших его мужчин она поняла, что все они взбешены тем, что он им говорит.
Она направилась туда, где он стоял, и среди внезапно наступившей, как это бывает иногда в многолюдных собраниях, тишины услышала вопрос, заданный напрямик Уилли Гиненом, офицером милиции:
— Следует ли так понимать вас, сэр, что Дело, за которое отдают жизнь наши герои, не является для вас священным?
— Если вы завтра попадете под поезд, значит ли это, что железнодорожная компания должна быть причислена к лику святых? — самым кротким тоном спросил в свою очередь Ретт Батлер, словно и в самом деле желал получить на это ответ.
— Сэр… — произнес Уилли, и голос его сорвался, — если бы мы не находились в этом доме…
— Я дрожу при одной мысли о том, что могло бы тогда воспоследовать, — сказал Ретт Батлер. — Ведь ваша храбрость, думается мне, слишком широко известна.
Уилли покраснел, и разговор оборвался. Все были смущены. Уилли, крепкий, здоровый парень призывного возраста, находился в тылу. Правда, он был единственный сын в семье, и кому-то же надо было служить в милиции и охранять порядок в Штате. И все же, когда Ретт Батлер произнес олово «храбрость», в группе уже отлежавших в госпитале офицеров раздались смешки.
«О господи! Не может он, что ли, держать язык на привязи! — с раздражением подумала Скарлетт. — Портит всем вечер!» Доктор Мид грозно нахмурил брови.
— Для вас, молодой человек, возможно, нет ничего священного, — сказал он громовым голосом, каким всегда произносил свои речи. — Но для верных патриотов и патриоток Юга есть вещи поистине священные. Это — стремление уберечь наш край от узурпаторов, это — Права Южных штатов и это…
