Эти мазохисты-ревизионисты представили войну 1898 года как империалистическуюагрессиюСоединенныхШтатов.Какмогла империалистическая война привести к освобождению Кубы и Филиппин, остается неясным. Но ревизионисты всегда первым делом заявляют, что виноваты Соединенные Штаты. Если историку-ревизионисту удается это доказать (не без помощи логической подтасовки), то докторская степень ему обеспечена, и он на верном пути к Нобелевской премии Мира.

В апреле 1898 года нам, темным провинциалам, было понятно только одно: уничтожен наш крейсер "Мэйн", погибло много моряков, Испания объявила нам войну, президент созывает добровольцев. На другой день, в понедельник двадцать пятого апреля, пришло президентское воззвание: он обращался к народу с просьбой собрать сто двадцать пять тысяч добровольцев из рядов народного ополчения штатов, чтобы пополнить нашу почти не существующую армию. Утром Том, как обычно, уехал в свою Батлерскую академию. Воззвание застало его там, и в полдень он прискакал обратно – его чалый меринок Красавчик Браммел был весь в мыле. Том попросил Фрэнка обтереть Красавчика и уединился с отцом в кабинете. Минут через десять они вышли, и отец сказал матери:

– Мадам, наш сын Том желает записаться в добровольцы, чтобы послужить родине. Сейчас мы с ним поедем в Спрингфилд. Я должен присягнуть, что ему восемнадцать и он получил родительское согласие.

– Но ему же еще нет восемнадцати!

– Вот потому-то мне и надо с ним поехать. Где Фрэнк? Я хотел, чтобы он запряг Бездельника.

– Давайте я запрягу, отец, – вмешалась я. – Фрэнк только что убежал в школу, он опаздывает. (Опаздывал он из-за того, что провозился с Красавчиком, но об этом я умолчала.) Отец заколебался. Я настаивала:

– Бездельник меня знает, сэр, и никогда не причинит мне вреда.

Вернувшись в дом, я увидела отца у нашего нового телефона, который висел в холле, служившем приемной для больных.

– Да, понимаю, – говорил он. – Удачи, сэр, и храни вас Бог. Я скажу ей. До свидания. – Он отвел трубку от уха, посмотрел на нее и лишь потом вспомнил, что ее надо повесить. – Это тебе звонили, Морин.

– Мне? – Такое случилось впервые.

– Да. Твой молодой человек, Брайан Смит. Извиняется за то, что не сможет приехать в следующее воскресенье. Сейчас едет в Сент-Луис, а оттуда в Цинциннати, чтобы записаться в ополчение от штата Огайо. Просит разрешения приехать к тебе, как только кончится война. Я дал согласие от твоего имени.

– О-о. – У меня закололо в груди и стало больно дышать. – Спасибо, отец. А нельзя ли мне позвонить туда, в Роллу, и самой поговорить с мистером Смитом?

– Морин! – воскликнула мать.

– Мама, я не навязываюсь и не веду себя недостойно. Это совсем особый случай. Мистер Смит уходит сражаться за нас. Я просто хочу ему сказать, что буду молиться за него каждый вечер.

– Хорошо, Морин, – мягко ответила мать. – Если будешь с ним говорить, то скажи ему, пожалуйста, что я тоже буду молиться за него. Каждый вечер.

– Дамы… – кашлянул отец.

– Да, доктор?

– Ваша дискуссия носит чисто теоретический характер. Мистер Смит сказал мне, что у него всего одна минута, потому что к телефону стоит целая очередь студентов. С такими же сообщениями, полагаю. Так что звонить бесполезно – там будет занято, а он сейчас уедет. Что отнюдь не мешает вам, леди, молиться за него. Можешь написать ему об этом в письме, Морин.

– Но я не знаю, куда писать!

– А голова тебе на что, дочка? Узнать это – проще простого.

– Доктор Джонсон, прошу вас. – И мать ласково сказала мне: – Судья Сперлинг должен знать.

– Судья Сперлинг?

– Да, дорогая. Судья Сперлинг всегда знает, где находится каждый из нас.

Вскорости мы все поцеловали Тома и заодно отца, хотя он-то должен был вернуться и заверял нас, что Том скорее всего вернется тоже: его только запишут и скажут, в какой день явиться. Не может же ополчение штата разместить больше тысячи людей разом.

Они уехали. Бет тихо плакала, а Люсиль нет – вряд ли она что-нибудь понимала, только посерьезнела и глазенки стали круглыми. И мы с матерью не плакали… в тот момент. Но она ушла к себе и закрыла дверь. Я тоже. У меня была отдельная комната с тех пор, как Агнес вышла замуж, и я закрылась на засов, легла на кровать и выплакалась.

Я пыталась внушить себе, что плачу по брату. Но это из-за мистера Смита у меня так болело сердце.

Я от души жалела, что неделю назад, занимаясь с ним любовью, всучила ему французский мешочек. А ведь было у меня искушение – я знала, уверена была, что гораздо лучше без этой резинки, лучше, когда обнажаешься совсем – и снаружи, и изнутри.

Но я торжественно обещала отцу, что всегда буду предохраняться… вплоть до того дня, когда, трезво обсудив вопрос со своим мужчиной, решусь завести ребенка – и твердо условлюсь вступить с этим мужчиной в брак, если ребенок получится.

А теперь он уходит на войну… и может быть, я никогда больше его не увижу.

Я осушила глаза, встала и взяла томик стихов – "Золотую сокровищницу", составленную профессором Палгрейвом. Мать подарила мне ее на день рождения в двенадцать лет, а ей эту книгу тоже подарили в двенадцать лет, в 1866-м году.

Профессор Палгрейв отобрал для своей сокровищницы двести восемьдесят восемь лирических стихотворений, отвечающих его изысканному вкусу. Сейчас мне нужно было только одно: Ричард Лавлейс, "К Лукасте, уходя на войну".

Я не любил бы так тебя.

Не будь мне честь дороже.

Потом я поплакала еще и уснула. Проснувшись, встала и не дала больше воли слезам, а просунула матери под дверь записку, что сама приготовлю всем ужин, а она может поужинать в постели, если хочет.

Мать позволила мне приготовить ужин, но сошла вниз и села во главе стола. Фрэнк впервые в жизни усадил ее и сел напротив. Она посмотрела на меня.

– Прочтешь молитву, Морин?

– Да, мама. Благодарим тебя. Господи, за то, что Ты послал нам пищу сию. Да будет благословенна она, и да будут благословенны все наши братья и сестры во Христе, известные нам и неизвестные. – Я перевела дух и продолжала: – А ныне мы молим Тебя сохранить нашего возлюбленного брата Томаса Джефферсона и всех других молодых людей, ушедших защищать нашу любимую родину. (Et je prie gue le bon Dieu garde bien mon ami <и молю тебя, Боже, – сохрани моего друга (фр.)> ). Во имя Христа. Аминь.

– Аминь, – твердо повторила мать. – Фрэнклин, нарежешь жаркое?

Отец с Томом вернулись на другой день к вечеру. Бет и Люсиль повисли на них – я тоже хотела бы, но не могла: держала на руках Джорджа, который именно в этот момент намочил пеленку. Но пришлось ему подождать: я не собиралась ничего пропускать. Подложила снизу под него еще одну пеленку, вот и все. Я знала Джорджа: этот ребенок писал больше, чем все остальные вместе взятые.

– Ты это сделал, Томми, – спрашивала Бет, – сделал, сделал, да?

– Конечно, – ответил отец. – Теперь он рядовой Джонсон, а на той неделе будет генералом.

– Правда?

– Ну, может быть, не так скоро. – Отец нагнулся поцеловать Бет и Люсиль. – Но на войне быстро продвигаются. Взять, к примеру, меня – я уже капитан.

– Доктор Джонсон!

Отец вытянулся.

– Капитан Джонсон, мадам. Мы оба записались. Я теперь военврач медицинской части Второго Миссурийского полка в звании капитана.

Тут я должна рассказать кое-что о семьях моих родителей, особенно о братьях и сестрах моего отца – ведь все, происходившее в Фивах в апреле 1898-го года, уходит корнями в прошлый век.

Мои прадеды и прабабки со стороны отца:

Джордж Эдвард Джонсон (1795-1897).

Аманда Лу Фредерикс Джонсон (1798-1899).

Теренс Мак-Фи (1796-1900).

Роза Вильгельмина Брандт Мак-Фи (1798-1899).

И Джордж Джонсон, и Теренс Мак-Фи участвовали в войне 1812 года.

Родители моего отца:

Эйза Эдвард Джонсон (1813-1918).

Роза Альтеда Мак-Фи Джонсон (1814-1918).