– Сколько тебе лет, Нэнси? – настаивал Джастин.

– Сейчас. Мама родила меня в пятнадцать лет, значит – сколько тебе там, мама?

– Сорок семь.

– Ну да, значит, мне тридцать два.

Джастин посмотрел на мою внучку Роберту и правнучку Энн и сказал:

– У вас я ваш возраст не спрашиваю – как бы вы ни ответили, ясно, что вас просто не может быть в природе, судя по официальному возрасту Морин и Нэнси. От имени попечителей скажу – нам очень приятно, что вы все так старательно выполняете волю Айры Говарда. Но, опять-таки от имени попечителей, подчеркну, что нам никак нельзя привлекать к себе внимание.

Нельзя позволить кому-то заметить, что мы не такие, как все. – Он вздохнул и продолжал: – А посему вынужден сказать, что огорчен, видя вас пятерых вместе в одной комнате, и надеюсь, что этого больше не повторится. Я содрогаюсь при мысли о том, что вас сфотографировали вместе. Если эта фотография попадет в раздел светской хроники воскресной "Джорнэл Пост", прощай все усилия наших семей оставаться в тени. Кен, тебе не кажется, что пленку лучше засветить?

Я видела, что затюканный Кен уже готов уступить высшему чиновному лицу фонда. Но меня не затюкаешь.

– Хватит, Джастин, перестань! Ты попечитель, все это знают. Но Господом Богом тебя никто не назначал. Эти карточки сделаны для меня и для моих детей. Только засвети их или заставь Кена это сделать, и я тресну тебя этой камерой по башке.

– Морин, Морин…

– Я знаю, что я Морин. В газеты снимок, разумеется, попасть не должен. Но пусть Кен сделает пять копий со своего лучшего кадра, по одной на каждую из нас. И одну копию может сделать себе, для своего архива.

На этом мы и порешили, а Джастин попросил еще одну – для архивов Фонда.

Тогда я считала, что Джастин – перестраховщик. И была неправа.

Благодаря ему и его настойчиво проводимой в жизнь политике, позже названной "маскарадом", восемьдесят процентов наших собратьев к началу царствования Пророков числились людьми моложе сорока лет, и только трем процентам было официально за пятьдесят. Когда начала свою деятельность тайная полиция Пророков, менять фамилии и среду обитания стало и трудно, и опасно, но благодаря предвидению Джастина этого, как правило, и не требовалось.

Судя по Архивам, Брайан умер в 1998 году в возрасте ста девятнадцати лет – для двадцатого века это сенсация. Но в официальном его возрасте, восемьдесят два года, ничего сенсационного не было. Стратегия Джастина дала возможность всем говардовцам вступить в 2012 году в Эру Пророков с заниженным возрастом и прожить свою жизнь, не дав обнаружить, что живут они подозрительно долго.

Мне, слава Богу, не пришлось с этим столкнуться. Нет, не Богу, а Хильде Мэй, Зебу, Дити, Джейку и милой, хорошей машине "Веселая Обманщица". Хотела бы я сейчас снова увидеть всех пятерых – маму Морин опять нужно спасать.

Может быть. Пиксель их найдет. По-моему, он меня понял.

Несколько приезжих гостей провели у меня уик-энд, но к утру вторника пятого августа я осталась одна – по настоящему одна, впервые за все свои семьдесят лет. Двое моих младших – Дональд шестнадцати и Присцилла четырнадцати лет – еще не вступили в брак, но они уже были не мои. При разводе они предпочли остаться с теми, кого считали своими братьями и сестрами, и теперь уже юридически приходились им братом и сестрой – Мериэн усыновила моих детей.

Сьюзен была самая младшая из тех четверых, что жили в войну в Канзас-Сити с Бетти Лу и Нельсоном, и вышла замуж последней, Элис Вирджиния вышла замуж за Ральфа Сперлинга сразу после войны, Дорис Джин за Фредерика Бриггса на следующий год, а Патрик Генри, мой сын от Джастина, женился на Шарлотте Шмидт в пятьдесят первом году.

Бетти Лу и Нельсон вскоре после моего возвращения переехали в Тампу, взяв с собой трех детишек, которые еще оставались при них. Там, во Флориде жили и родители Бетти Лу и тетя Кароль, мать Нельсона – Бетти Лу хотела присмотреть за ними в старости. (Сколько же тете Кароль было в сорок шестом году? Она была вдовой старшего брата моего отца, значит, в сорок шестом – батюшки светы! – ей уже наверняка стукнуло сто. Но при последнем нашем свидании незадолго перед нападением японцев в сорок первом она выглядела так же, как всегда. Наверное, красила волосы?) В субботу я была triste <грустна (фр.)> не только потому, что мой последышек улетал из гнезда, а еще – и в основном – потому, что в тот день отцу исполнилось сто лет: он родился 2 августа 1852 года.

Никто больше как будто об этом не вспомнил, а я никому не говорила день свадьбы принадлежит молодым, и никто ни словом, ни делом, ни воспоминанием не должен омрачать их праздник. И я молчала.

Но сама не забывала об этом ни на миг. Прошло двенадцать лет и три месяца, как отец ушел на войну, и я скучала по нему все эти четыре тысячи четыреста сорок один день – особенно в те годы, когда Брайан переменил мою жизнь.

Поймите меня правильно – я не осуждаю Брайана. Я перестала рожать еще перед войной, Мериэн была в расцвете женских сил, а дети – цель говардовского брака, Мериэн хотела и могла рожать Брайану детей, но желала, чтобы их брак был законный. Все это можно понять.

Они не стремились избавиться от меня. Брайан думал, что я останусь с ними, пока я твердо не сказала "нет". Мериэн просила меня остаться и плакала, когда я уезжала.

Но Даллас – не Бундок, и моногамия была столь же противоестественна для американской цивилизации двадцатого века, как естественная групповая семья для квазианархической, лишенной структуры цивилизации Терциуса Третьего тысячелетия Диаспоры. Когда я решила не оставаться с Брайаном и Мериэн, у меня еще не было бундокского опыта – но я сердцем чуяла, что, если я останусь, мы с Мериэн волей-неволей начнем соперничать друг с другом, а это было нам совершенно ни к чему и могло бы сделать несчастным Брайана.

Но это не значит, что я уезжала с радостью. Развод, любой развод, как бы он ни был необходим – всегда ампутация. Я долго чувствовала себя как зверь, который отгрыз себе ногу, чтобы вырваться из капкана.

Это произошло более восьмидесяти лет назад по моему личному времени.

Неужели я все еще обижена?

Да. Не на Брайана – на Мериэн. Брайан был человек беззлобный – в душе я уверена, что он не хотел так со мной поступать. Худшее, в чем можно его упрекать, – это что он вел себя не слишком разумно, сделав ребенка вдове своего сына. Но много ли мужчин мудро ведут себя с женщинами? Таких за всю историю раз, два и обчелся.

Другое дело Мериэн. Она отплатила за мое гостеприимство тем, что заставила моего мужа развестись со мной. Отец учил меня никогда не ждать от людей этой химеры – благодарности. Но могла я хотя бы ожидать, что моя гостья будет вести себя прилично у меня в доме?

"Благодарность". Химера, вознаграждающая другую химеру – "альтруизм".

И обе эти химеры лишь маскируют эгоизм – естественное, честное чувство.

Давным-давно мистер Клеменс в своем эссе "Что есть человек?" продемонстрировал, что каждый из нас руководствуется только своими собственными интересами. Когда вы найдете это, то легко найдете общий язык с другими, стараясь сотрудничать с ними на взаимовыгодных условиях. Но если вы убеждены в том, что вы альтруист, и пытаетесь пристыдить другого за его чудовищный эгоизм, вам ничего не добиться.

Где я ошиблась с Мериэн?

Неужто впала в грех альтруизма?

Наверное, да. Мне следовало бы сказать ей: "Слушай, ты, сучка! Веди себя как следует – и живи здесь сколько влезет. Но не пытайся выжить меня из собственного дома, иначе я выкину на снег и тебя, и твое отродье. И смотри, как бы я кое-что тебе не выдрала". Мне следовало бы сказать Брайану: "Ты это брось, умник. Или я найду шустрого адвоката – и ты пожалеешь, что связался с этой шлюшкой. Мы тебя до нитки обдерем".

Но это так – ночные мысли. Брак – это психологическое состояние, а не контракт, скрепленный свидетельством. Если брак умирает, то он умирает и начинает смердеть еще раньше, чем дохлая рыба. Неважно, кто его убил, важен сам факт смерти. Если она пришла, время делить вещички и разбегаться, не тратя времени на обвинения.