Я смотрел на Гхажша, пытаясь понять, зачем он отравил меня. Он, опираясь на руки и стараясь приподняться, что-то кричал. Рот Гхажша открывался в немом, неслышимом для меня, крике, и мой полусгоревший рассудок, изо всех сил удерживающийся над поверхностью бушующего в голове пламени, понял, по губам прочёл: «Двигайся!!! Двигайся, дурак!!! Шевелись!!!» С трудом, будто ломая собственные кости, я двинул тяжёлой, налитой расплавленным свинцом, рукой. Движение другой руки далось ещё труднее. А немые, рвущиеся в крике, губы требовали: «Вставай, малой! Вставай! Двигайся!» Я поднимал себя медленно, словно гору волок на плечах. Цеплялся за бугорки и трещинки в валуне восковыми, плавящимися от каждого движения пальцами. Голова уже отказалась соображать, и только через глаза в спрятавшийся от нестерпимого жара разум проникало: «Давай, малой, давай! Делай что-нибудь! Хоть что-нибудь делай!» Меня повело в сторону, я еле успел переступить плохо слушающимися тяжёлыми ногами, и кто-то ехидный внутри головы насмешливо сказал: «Как корова на льду!» И пропел тонким скрипучим голоском дедушки Сэма: «А корова прыг-скок!» Ноги неуверенно переступили три шага. «А корова в лужицу прыг-дрыг!» И ноги сами повлекли меня вокруг валунов, приплясывая и привычно подлаживаясь под слова простецкой песенки. «А корова пьяная вбрызг-вдрызг! – задорно продолжил голосок в моей голове. – Влево шаг и вправо шаг, прыг вперёд и скок назад!» И понеслась! Жаль, что никто из хоббитов не видел той брызги-дрызги!

А может, оно и к лучшему. Вряд ли то, что я вытворял тогда, понравилось бы строгим ценителям. Когда Вас палит изнутри, а вместо крови в жилах кровавый кипяток, не до точности движений. Вместо выверенных до волоска коленец я выделывал нечто несуразное. Так непредсказуемо пляшет огонь лесного пожара. Мне казалось, что я сам обратился в огненный, безудержный пал, и за моей спиной остаётся обугленная трава. Окажись кто на моём пути, я и не заметил бы его, снёс бы с дороги, сжёг, как сжигает безжалостный пожар. А потом я утратил ощущение действительности, провалился в багровую тьму, и только Гхажш знает, что ещё происходило вокруг валунов. Но он о подробностях помалкивает, сколько я его не спрашивал.

Очухался я от громкого лязга собственных зубов. Челюсти стучали друг о друга мелким частым стуком, заглушая всякие звуки вокруг. Тело вместо давешнего жара было охвачено ледяным, ломотным холодом. Немудрено, я валялся поперёк русла ручья, в котором набирал для Гхажша воду. Вода с левого бока поднялась, как у плотины, и обтекала меня со всех сторон. Одежда была до последней нитки пропитана ледяной влагой. Я попытался сесть, промёрзшее насквозь тело нехотя послушалось. Накопившаяся вокруг меня вода радостно зашумела и убежала вниз по склону.

Солнце стояло ещё невысоко и почти не грело. Зато оно освещало живописную полянку между ручьём и валунами. Вид у полянки был такой, словно на ней неделю паслось стадо кабанов. Похоже, что на этом вытоптанном и перерытом пространстве не осталось ни одной живой травинки.

«Вылезай из ручья, – сказал голос Гхажша. Сам он обнаружился сидящим у ручья чуть ниже меня по склону. Без штанов, в одной безрукавке. Штаны он как раз стирал. – Или помочь?» Я отрицательно помотал головой и на четвереньках пополз к нему. Когда я добрался до него, он сунул мне в руки баклагу и сказал: «Пей!» Я снова помотал головой, вот уж чего-чего, а пить мне не хотелось. Скорее наоборот. От холода это бывает.

«Пей, я сказал! – прикрикнул Гхажш. – Подохнуть хочешь? Ты часа три в этой водичке пролежал. Скоро кровью кашлять будешь. Пей. Не знаю, где ты взял это зелье, но оно мёртвого на ноги поднимет, – он показал на свою ногу. – Видел?»

Нога за ночь утратила сизые оттенки и стала просто багровой. И опухоль спала. Если бы не цвет, то она бы выглядела обычной.

– Гнётся ещё плохо, – пожаловался Гхажш, пока я вливал в себя питьё энтов, – зато двигаться уже могу. А вчера с жизнью попрощался. Если так пойдёт, завтра прыгать буду, как кузнечик. Да пей, ты, – сказал он, увидев, что я отставил бутыль, – там ещё больше половины, обоим хватит.

– Хватит, – ответил ему я. – Мне уже хватит, – и принялся стаскивать с себя дерюгу. Её надо было побыстрее выжать. Я в самом деле чувствовал себя прекрасно. Мне казалось, что я старый нож, который бросили в горн, нагрели добела, а потом заново перековали и закалили. Звенело всё внутри от переполняющего тело радостного восторга и ощущения неизбывной силы и крепости. – Что это со мной было?

– Тебе же сказали, немного, – язвительно ответствовал Гхажш. – Здоров ваш народец пожрать. Это я ещё у вас там, на берегу, заметил. Того, что ты съел, пятерым на два дня хорошего бега хватило бы… Похоже, что это на тебя действует сильнее, чем на наших. Ты тут такое вытворял…

– Предупреждать же надо, – попенял ему я. – Откуда я знаю, сколько это у вас – немного. И что я вытворял?

– Это тебе видней, – ухмыльнулся Гхажш. – Песню какую-то орал. Про корову пьяную. Прыгал выше головы, колесом ходил, по поляне туда-сюда скакал, по камням палкой молотил, я думал, ты их в крошку размолотишь и меня заодно, но палка не выдержала, – он кивнул в сторону.

На полянке, и впрямь, валялся огрызок его суковатой дубинки с торчавшим во все стороны размочаленным охвостьем.

– Это пляска у нас такая, – смутился я. – Брызга-дрызга.

– Да?.. – удивился Гхажш. – Если у Вас так пляшут, то как тогда дерутся? То-то ты бородатого, как грудного младенца, завалил. Может, Урагха тоже? Нет, без оружия вряд ли. Не тот Урагх парень. Когда он тебя отпустил?

– Не помню точно, наверное, неделю назад, – мне стало грустно: перед глазами сразу появился Урагх, ещё живой. – Зачем ты ему приказал себя убить?

– Я? – удивился Гхажш. – Я ему приказал тебя отпустить, если вы отобьётесь от атагхана. А что он сделал?

– Руку он себе отрезал, чтобы меня освободить. И умер.

– А рука где? – глупый, по-моему, вопрос. – И цепь.

– Руку я вместе с ним похоронил, а цепь мне энт оторвал.

– Энт? – Гхажш ошеломлённо помотал головой. – Это бродячий пенёк что-ли? Ты встречался с бродячим пнём и всё ещё живой?

– Они не пеньки! – обиделся я за энтов. – Они добрые! И это питьё, про которое ты говоришь «зелье», это их пища. Мне его энт сам дал. Так что можешь их поблагодарить за выздоровление.

– Да? – Гхажш помотал головой и машинально отхлебнул из баклаги. – Это пойло бродячих пеньков? Тогда я из наших, наверное, первый, кто его пил. Я уже ничего не понимаю. Когда нас с Урагхом разнесло, ты у него на руках лежал и, по-моему, не в себе был. Давай рассказывай всё по порядку!

Я рассказал. Всё что помнил про пещеру и про Фангорн.

– Дела… – протянул Гхажш, когда я рассказал ему о поступке Урагха. – Это не я ему приказывал, это он сам. Ты не знаешь, но у нас можно всю жизнь в снагах проходить… Без имени. Это он так доказал, что я зря его имени лишил. Что он не «гха», а воин. Урагх – это и значит, по-нашему, воин. И имя у него было такое же.

– Как доказал? – не понял я. – Там же никого кроме меня не было, а я в этом ничего не понимаю. Даже сейчас.

– Доказывают самому себе, – совсем уж непонятно, словно для себя, произнёс Гхажш, – остальных убеждают. Убеждать ему было некого, а доказать, он доказал. Он мог руку и не резать. Мог просто тебя отпустить.

– Как это? – пришёл мой черёд изумляться. – Цепь же, её зубами не перегрызёшь.

– Кугхри принеси, – попросил Гхажш, – и камень какой-нибудь, а лучше – два. Да не менжуйся! Я тебя в ручье мог триста раз утопить, пока ты без памяти лежал.

Я решил, что он прав, недоверие при всём, что теперь между нами происходило, оскорбительно. И быстренько притащил требуемое.

– На бок ложись, – приказал Гхажш, – ошейник снимать будем. Он тебе всё равно маловат, перестарался Хальм, туговато затянул. Как я раньше не заметил?

Только после его слов я ощутил, что ошейник, действительно, слегка сдавливает шею, как раньше не сдавливал. Наверное, я не замечал этого, потому что дышать он мне пока не мешал. Когда я лёг, Гхажш придвинулся, и я почувствовал, как между кожей и ошейником протискивается сталь кугхри. Стукнул по обуху клинка камень, в ушах слегка зазвенело, и ошейник распался.