Обойдя крайний валун, я осторожно заглянул за камень и увидел того, кто стучал палкой. Он лежал, привалившись спиной к серому, в потёках птичьего помёта, боку валуна, весь закутанный в буургха так, что торчала одна голова. Покрытое крупными каплями пота лицо, цвета хорошо отбеленного полотна, повернулось ко мне и несколько мгновений смотрело карими невидящими глазами. Потом взгляд приобрёл осмысленность, бледно-серые губы раздвинулись в усталой полуухмылке, обнажив жёлтые зубы, и знакомый голос прохрипел еле слышно: «Привет… Не чаял тебя видеть…»

У каждого из нас бывает в жизни время, когда необходимо сделать выбор. Вспомнить всё, что любишь, ценишь, и сделать то, что Ты, только Ты сам, считаешь правильным. Потому что ничьё мнение кроме твоего не будет иметь значения, и только ты сам будешь решать, прав ты или нет. Да ещё Тот, кто создал мир, когда ты встанешь пред ним. Время выбора – жестокое время, потому что после одного лишь шага часто уже не бывает возврата. И иногда случается так, что этот выбор надо успеть сделать между двумя ударами сердца. Иначе жизнь сделает свой выбор за тебя, и придётся идти по чужой, мучительной и бессмысленной дороге.

Каждое наше действие имеет смысл. Хотим мы того или нет. И зачастую за нашими поступками кроются смыслы, о которых мы и не думали, делая своё дело. В Хоббитоне не любят вспоминать о высоких смыслах бытия. В Хоббитоне предпочитают говорить о вещах простых и понятных. Об урожае ячменя и вкусе пива, о способах приготовления свиных ножек, о пойменных лугах и ближнем и дальнем родстве. Многие так и заканчивают жизнь, считая, что прожили её достойно и правильно.

Прошло много лет с тех пор, и много раз я задумывался о сделанном тогда выборе. Я мог убежать, да даже и бежать было не обязательно, можно было просто повернуться и уйти, легко и спокойно, не оглядываясь на кружащее вороньё. А потом прожить всю жизнь в достатке, довольстве и уюте, в хорошо обустроенной норке посреди зажиточного имения. Для этого надо было всего лишь бросить умирающего умирать. Без помощи и утешения. Тем более что умирал-то даже не хоббит, а орк. Враг и извечный пособник Извечного врага, как я тогда думал. И мой личный враг тоже, ведь это из-за него я оказался за столько лиг от родного дома. Очень легко было повернуться и уйти. Но я остался. Я вышел из-за камня и остановился перед Гхажшем в растерянности, не зная, что же мне теперь делать. В Хоббитоне даже болеют нечасто, а ухаживать за раненым мне и вовсе никогда не приходилось. Я просто не знал, чем могу ему помочь. Край буургха сполз, и из-под него показалась босая нога в распоротой мохнатой штанине. Нога была багрово-сизая, безобразно распухшая, с неровно сломанным ногтем на большом пальце. Гхажш неотрывно смотрел на меня, и заметно было, какого усилия ему стоит удерживать себя в сознании. Проследив взгляд, я понял, что он смотрит на баклагу с питьём энтов.

Всё-таки я немного опасался приближаться к нему, хоть он казался совершенно обессиленным. Но хватало же ему сил отпугивать воронов. Отстегнув баклагу от пояса, я осторожно протянул её к нему, готовый в любое мгновение отдёрнуть руку, если он попытается меня схватить. Гхажш выпустил из ладони свою суковатую дубинку и неуверенно потянул дрожащую руку к горлышку бутыли. Баклага была полна и потому тяжела. Когда его пальцы обхватили горлышко, я отпустил её, и ему не хватило сил, чтобы удержать. Он не разжал пальцев – рука месте с баклагой упала ему на колени. Из горлышка прямо на буургха выплеснулось немного жидкости. Гхажш вздрогнул, скрипнул зубами и, выпростав из-под буургха вторую руку, медленно потащил баклагу ко рту. Я боялся ему помочь.

Он трижды останавливался и отдыхал, прижимая драгоценную ёмкость к телу. Когда ему, наконец, удалось коснуться пересохшими губами горлышка, я думал, что он высосет всё до дна, но он сделал лишь несколько мелких глотков и расслабленно откинулся.

– Поживу ещё денёк, – неожиданно сказал он. – Думал – сегодня… а теперь получается – завтра… – и, приложившись к баклаге, отпил ещё немного. – Вода вчера кончилась… – он говорил как будто сам с собой. – Или позавчера… Не помню.

– Если бы тут была вода рядом, я бы сходил, – сказал я.

– Там, – показал он глазами в сторону, – ручей маленький. Под буургха возьми…

По-прежнему опасаясь, я приподнял край буургха. Пахнуло тяжёлым застарелым запахом нечистот. Бутыль Гхажша лежала рядом с его боком.

Ручеёк я нашёл легко. Он был всего шагах в тридцати выше по склону. Гхажш, видимо, ползал к нему: осталась борозда на траве. Ручей был маленький, в половину моей ладошки шириной, и тёк на таком открытом месте, что сразу стало понятно, почему Гхажш предпочёл оставаться в камнях. Они давали хоть какую-то защиту. Напившись ледяной, до ломоты в зубах, воды, я набрал полную баклагу и вернулся.

Гхажш спал. Спал, по-детски полуоткрыв рот, посапывая и прижимая к груди бутыль, словно любимую игрушку. Вокруг по валунам важно расселись чёрные вороны. Похоже, они решили не дожидаться, пока Гхажш умрёт, и собрались заклевать его ещё живым. И сейчас оживлённо каркали, словно договаривались, кому начинать.

Я шуганул вороньё, поставил рядом со спящим баклагу с водой и осторожно высвободил из его рук свою, с питьём энтов. Раненый пошарил во сне руками, ничего не нашёл и лишь натянул на себя буургха, снова закутавшись в него по самые глаза. Лоб у него был горячим, обжигающим ладонь, и я, отрезав от своей дерюжной одёжки полосу ткани, сделал ему мокрую повязку на голову. Гхажш довольно почмокал во сне и попытался повернуться на бок, но это ему не удалось.

До вечера я просидел рядом с ним, меняя высыхающие повязки. Они сохли так быстро, что даже вода в баклаге Гхажша кончилась, и мне пришлось ещё раз бегать к ручью. Когда солнце спряталось за вершины гор, а недовольные вороны разлетелись искать ночлег на окрестных деревьях, Гхажш открыл глаза.

– Ты ещё здесь? – спросил он без всякого удивления. Просто спросил, не требуя ответа. Да и что было отвечать. – Можно, я ещё у тебя попью? – голос был уже не такой хриплый, как днём.

– Конечно, – ответил я и отдал ему баклагу, – пей, сколько хочешь, – на самом деле мне было жаль питья энтов. Путь предстоял долгий, и кто мог знать, попадётся ли в пути пища, но раз уж я остался, то нельзя было ему отказать. – У тебя есть огниво? Я бы костёр развёл.

– Не надо огня, – Гхажш прихлёбывал из бутыли мелкими, короткими глотками, – видно далеко. Есть хочешь?

– Пожевал бы, – сказал я. Не потому, что хотел есть, – питьё энтов очень сытная штука, – но когда три дня подряд только пьёшь, хочется что-нибудь положить на зубы.

Гхажш запустил руку под буургха, порылся там и вынул маленький берестяной стакан.

– Больше нет ничего, – сказал он, – только это.

Я опасливо покосился на туесок, пахло резко и непривычно.

– Не боись, – усмехнулся краешками губ Гхажш, – это тёртые орехи с горным мёдом и травы разные. Мы это едим, когда долго бежать приходится. Только ешь немного, и водой обязательно запивай.

Немного – это он мог бы и не говорить, там было меньше одной трети, и стаканчик был мал. Я осторожно запустил палец внутрь, собрал со стенок несколько капель вязкой зеленоватой массы и лизнул. Вкус был скорее горький, чем сладкий, но приятный. Я сидел неподалёку от Гхажша на свёрнутом буургха, слизывал с пальцев зелёную массу, прихлёбывал водой и размышлял, как мне понимать это «долго бежать». Означало ли оно, что до сих пор орки подолгу не бегали? Потому что этой, совсем непохожей по вкусу на мёд, штуки я до сих пор не пробовал. Или мне её не давали, как слишком ценный продукт?

Увлечённый раздумьями, я не заметил, как «ценный продукт» закончился. Мне стало стыдно, Гхажш просил не есть много, я повернулся к нему, намереваясь попросить извинения, и почувствовал, как внутри меня становится нестерпимо жарко. Словно кто-то раздувал во мне неукротимое пламя. Казалось, что кровь сейчас вскипит, и красный пар прорвёт кожу. Сознание затуманилось, а налившиеся, переполненные кровью глаза почти ничего не видели в окружающем багровом тумане. В ушах гулко, заглушая всякие звуки, стучало, и каждый удар отдавался в голове, причиняя жгучую боль.