— Он великолепен, — сказал он. — Никогда не слышал ничего столь хлесткого.

Амброз вернулся снова с запасом виски и щедро налил обоим. Свирепо критикуя секту воздерживающихся, себе он налил стакан воды. Он стал было продолжать свой монолог, но Котгрейв прервал его: — Ваши парадоксы чудовищны. Человек может быть великим грешником, и тем не менее не делать ничего дурного? Ну и ну! — Вы очень ошибаетесь, — возразил Амброз. — Я никогда не занимаюсь парадоксами. Я бы очень хотел, чтобы мне это удавалось… просто я сказал, что человек может быть большим знатоком бургундских вин и при этом никогда не пить их наспех в кабаке. Вот и все, и это скорее трюизм, чем парадокс, не так ли? Ваша реакция вызвана отсутствием какого бы то ни было представления о том, чем может быть грех. О, конечно, есть связь между Грехом с большой буквы и действиями, считающимися дурными: убийством, воровством, адюльтером и т. д. Точно так же заблуждаются буквально все: мы, следуя примеру остальных, привыкли на все смотреть через социальные очки. Мы думаем, что человек, который причиняет зло — нам или нашим соседям — это дурной человек. И он действительно дурной — с социальной точки зрения. Но можете ли вы понять, что Зло в своей сущности есть чтото уединенное, страсть души? Средний убийца как таковой — вовсе не грешник в подлинном смысле этого слова. Это просто опасное животное, от которого мы должны избавиться, чтобы спасти свою шкуру. Я бы сказал, что он хищник, а не грешник.

— Все это кажется мне довольно странным. — Ничуть. Убийца убивает по негативным, а не позитивным причинам: ему не хватает чегонибудь, что имеют неубийцы. Зло же, наоборот, полностью позитивно. Но позитивно в другом смысле. И оно редко. Безусловно, подлинных грешников меньше, чем святых. Что же касается тех, кого вы называете преступниками, — то это существа, которые, конечно, нам мешают, и у общества есть причины их остерегаться. Но между их антиобщественными действиями и Злом есть заповедное пространство, поверьте мне! Было уже поздно. Друг, приведший Котгрейва к Амброзу, несомненно, уже слышал все это. Он слушал со скучающим видом и немного лукавой улыбкой, но Котгрейв начал думать, что «помешанный» был, может быть, мудрецом.

— Знаете, вы меня страшно заинтересовали, — сказал он. — Значит, вы думаете, что мы не понимаем подлинной природы Зла? — Мы его переоцениваем. Или недооцениваем. С одной стороны, мы называем грехом нарушение правил общества, социальных табу. Это абсурдное преувеличение. С другой стороны, мы придаем такие огромное значение «греху», состоявшему в том, что посягают на наше имущество и на наших жен; при этом мы совсем теряем из виду то ужасное, что есть в подлинных грехах.

— Но тогда что же такое грех? — спросил Котгрейв. — На ваш вопрос я должен буду ответить вопросом. Что вы почувствовали, если бы ваша кошка или собака заговорила с вами человеческим голосом? Если бы запели розы в вашем саду? Если бы камни на дорогах вдруг стали увеличиваться у вас на глазах? Так вот, эти примеры могут дать вам представление о том, что такое действительный грех.

— Послушайте, — сказал третий участник беседы, остававшийся до сих пор равнодушным, — вы, кажется, оба спятили. Я пошел домой. На трамвай я опоздал, и теперь придется идти пешком.

Амброз и Котгрейв после его ухода лишь поглубже уселись в креслах. Свет ламп побледнел в холодном дыхании раннего утра.

— Вы меня удивляете, — сказал Котгрейв. — Я никогда не думал об этом. Если это действительно так, то нужно все перевернуть. Тогда, повашему, суть греха в том…

— … чтобы захотеть взять небо штурмом! — подхватил Амброз. — Грех состоит для меня в стремлении проникнуть запретным способом в другую, высшую сферу. Поэтому вы должны понять, отчего он так редок. Слишком мало людей и вправду желает проникнуть в другие сферы, будь они высокими или низкими, дозволенными или запретными. Святых мало. А грешников — в том смысле, как я это понимаю — еще меньше. И гениальные люди (принадлежащие порой и к тем, и к другим) — тоже редки… Но, может быть, много труднее стать великим грешником, чем великим святым.

— Потому что грех сугубо противоположен нашей природе? — Совершенно точно. Святость также требует большого усилия, но это усилие совершается на пути, который когдато был естественным. Речь идет о том, чтобы вновь обрести экстаз, ведомый человеку до грехопадения. Но грех — это попытка добиться экстаза и знания, которые никогда не были даны человеку, и тот, кто пытается их получить, становится демоном. Я вам сказал, что простой убийца — не обязательно грешник. Это верно, что грешник порой бывает убийцей. Мне приходит на память, например, Жиль де Ретц. Видите ли, если добро и зло равным образом вне досягаемости современного человека, общественного и цивилизованного, то зло недосягаемо для него в еще более глубоком смысле. Святой старается вновь обрести утраченный дар; грешник стремится к тому, чем он никогда не обладал. В общем, он вновь повторяет грехопадение.

— Вы католик? — спросил Котгрейв. — Да.

— Тогда что вы думаете о текстах, где называют смертным грехом то, что вы относите к незначительным преступлениям? — Заметьте, пожалуйста, что в этих текстах моей религии всякий раз появляется слово «маг», которое кажется нам ключевым. Мелкие преступления, называемые грехами, названы так лишь потому, что речь идет о магах. Потому что маги пользуются человеческими недостатками, рожденными материальной и социальной жизнью, как орудиями для достижения своей мерзкой цели. Позвольте мне сказать вам вот что: наши чувства, высшие чувства, до такой степени притупились, мы до того насыщены материализмом, что, наверное, даже не распознали бы подлинное зло, если бы нам довелось с ним встретиться.

— Но разве мы все равно не почувствовали бы некоторый ужас? Тот ужас, о котором вы упомянули сейчас, предлагая мне вообразить поющие розы? — Если бы мы были существами естественными — да. Дети и некоторые женщины ощущают этот ужас. Но у большей части наших современников условности, цивилизация и образование заглушили и затемнили природу. Порой мы можем узнать зло по его ненависти к добру — вот и все, причем чисто случайно. В действительности же Иерархи Ада проходят среди нас незамеченными.

— Вы думаете, что они сами не осознают зла, которое воплощают? — Да, я так думаю. Подлинное зло в человеке — как святость или гений. Это экстаз души, ускользающий от сознания. Человек может быть бесконечно, ужасающе дурным и не подозревать об этом. Но, повторяю, зло в подлинном смысле слова встречается редко. Думаю, что оно даже становится все реже.

— Я стараюсь следить за вашей мыслью, — сказал Котгрейв. — Вы хотите сказать, что подлинное Зло — это, по сути, нечто иное, чем то, что мы обычно называем злом? — Точно так. Жалкий тип, подогретый алкоголем, возвращается домой и ударами ноги убивает жену и детей. Это убийца. И Жиль де Ретц — тоже убийца. Но вы понимаете, какая пропасть их разделяет? Слово в обоих случаях одно и то же, но смысл его совершенно различен. Несомненно, такое слабое сходство существует между всеми «социальными» грехами и подлинными духовными грехами, но в одном случае речь идет о тени, а в другом — о реальности. Если бы вы хоть немного разбирались в теологии, то должны были бы меня понять.

— Честно говоря, я никогда не уделял внимание теологии, — признался Котгрейв. — Сожалею об этом, но, возвращаясь к нашей теме, скажите: вы думаете, что грех — это нечто оккультное, тайное? — Да. Это адское чудо, так же, как святость — чудо сверхъестественное. Подлинный грех опускается до такого уровня, что мы даже не можем подозревать его существования. Он — как самая низкая нота органа, такая низкая, что никто ее не слышит. Порой бывают промахи, падения, и они приводят в сумасшедший дом или к еще более ужасным развязкам. Но ни в коем случае не следует смешивать это с социальными злодеяниями. Вспомните апостола: он говорил о «другой стороне» и делал различия между благодетельными поступками и милосердием. Можно все раздать бедным и не обладать милосердием, можно избежать всех грехов и тем не менее быть созданием зла.