И вот отрывок из новеллы Борхеса «Алеф».
"На улице Гарая прислуга попросила меня немного подождать. Хозяин был, как обычно, в подвале, проявлял фотографии. Возле вазы без цветов на бесполезном теперь рояле улыбался (скорее вневременной, чем анахронический) большой портрет Беатрис, неуклюже раскрашенный. Никто не мог нас видеть, и в порыве нежности и отчаяния я приблизился к портрету и сказал ему: «Беатрис, Беатрис Елена, Беатрис Елена Витербо, милая Беатрис, утраченная навсегда, это я, Борхес».
Вскоре вошел Карлос. Он говорил довольно сухо, и я понял, что он не был думать ни о чем, кроме того, что теряет Алеф.
— Стаканчик этого псевдоконьяка, — распорядился он, — и ты отправишься в подвал. Ты знаешь, что нужно лежать на спине. Необходимы темнота, неподвижность, время на аккомодацию зрения. Ты ложишься на каменный пол, устремляешь взгляд на девятнадцатую ступеньку лестницы. Я ухожу, закрываю люк, и ты остаешься один. Если какаянибудь мышь тебя испугает, не беда! Через несколько минут ты увидишь Алеф. Микрокосм алхимиков и каббалистов, наш сконцентрированный друг, вошедший в пословицу, vultum in pravo (многое в малом /лат./)! Дойдя до столовой он добавил: — Совершенно очевидно, что если ты его не увидишь, твоя неспособность не обесценивает моего свидетельства… Спускайся, очень скоро ты сможешь начать диалог со всеми образами Беатрис.
Я быстро спустился, утомленный его пустыми словами. Подвал, который едва ли был шире лестницы, походил на колодец. Напрасно я искал взглядом сундук, о котором говорил мне Карлос Архентино. Несколько ящиков с бутылками и мешков из грубого холста были нагромождены в углу. Карлос взял один мешок, сложил его и уложил в точно рассчитанном месте.
— Подушка скромная, — объяснил он, — но если я сделаю ее хоть на сантиметр выше, ты не увидишь ничего и будешь пристыжен и сконфужен. Растянись на земле и отсчитай девятнадцать ступенек.
Я подчинился его смешным требованиям; в конце концов он ушел. Со всеми предосторожностями он закрыл люк. Темнота, несмотря на трещину, которую я различил позднее, сперва показалась мне полной. Вдруг я понял опасность: я дал похоронить себя сумасшедшему, после того, как выпил яд. В бравадах Карлоса сквозил тайный страх, что чудо не явится мне: чтобы оправдать свой бред, чтобы не убедиться в том, что он сумасшедший, Карлос должен меня убить. Я вновь почувствовал смутное недомогание, которое пытался приписать тому, что мое тело както окоченело, а не действию наркотика. Я закрыл глаза, вновь открыл их. И тут я увидел Алеф.
Теперь я подхожу к неизгладимому воспоминанию, к центру моего рассказа, здесь начинается отчаяние писателя. Всякий язык — алфавит символов, использование которого предполагает прошлое, общее для собеседников; но как передать другим бесконечный Алеф, который пугливая память удерживает с трудом? Мистики в подобном случае используют символы: чтобы обозначить божество, перс говорит о птице, которая некоторым образом есть все птицы сразу; Аланус де Инсулис — о шаре, центр которого находится повсюду, а окружность нигде; Иезекииль — об ангеле с четырьмя лицами, обращенными одновременно к востоку и западу, северу и югу (я не без основания напоминаю об этих непостижимых аналогиях, они имеют определенную связь с Алефом). Быть может, боги не откажут мне в способности найти подобный образ, но тогда этот рассказ будет фальшивой литературщиной. В конечном счете главная задача — неразрешима: бесконечную совокупность нельзя перечислить даже частично. В это бесконечное мгновение я увидел миллионы действий, приятных и жестоких; ни одно из них не удивило меня, так же, как тот факт, что все они происходили в одной и той же точке, не накладываясь друг на друга и не просвечивая одно сквозь другое. Все, что видели мои глаза, происходило одновременно — я же описываю это последовательно, потому что таково свойство языка. Тем не менее, я хочу назвать хоть коечто.
Внизу лестницы справа я увидел маленький шар с волнистой поверхностью, сверкавшей почти нестерпимо. Сначала я думал, что он вращается, потом понял, что это движение было иллюзией, производимой головокружительным зрелищем, заключенным в нем. В диаметре Алеф имел два или три сантиметра, но внутри него находилось космическое пространство, нисколько не уменьшенное. Каждый предмет (например, стекло зеркала) был бесконечным множеством предметов, потому что я ясно видел это со всех точек мира. Я увидел густо населенное море, я видел рассвет и вечер, видел народы Америки, видел серебряную паутину в центре черной пирамиды, видел лабиринт ломаных линий (это был Лондон), видел бесконечные глаза, испытующе глядящие на меня во мне; и тотчас же, как в зеркале, я видел все зеркала планеты, и ни одно из них не отражало меня; я видел на заднем дворе улицы Соле те же плиты, которые видел тридцать лет назад в доме Фрая Бенто; я видел гроздья, снег, табак, залежи металлической руды, водяные пары, я видел пустыни у экватора и каждую песчинку в них, видел в Инвернессе женщину, которую я не забуду, видел пышные волосы, надменное тело, видел рак груди, видел кружок сухой земли на тротуаре в том месте, где росло дерево, видел в деревне Адроге в загородном доме экземпляр первого английского перевода Плиния, сделанного Филимоном Голландским, видел одновременно каждую букву каждой страницы (будучи ребенком, я всегда восхищался тем, что буквы в закрытой книге не смешивались и не терялись в течение ночи), я видел ночь и день, одновременный с ночью, я видел закат Керетаро, который, казалось, отражал цвет бенгальской розы, я видел свою спальню пустой, видел в кабинете Алкмаара глобус между двух зеркал, отражавших его без конца, видел лошадей с развивающимися гривами на пляже Каспийского моря при восходе солнца, я видел тонкие кости руки, видел оставшихся в живых после боя посылающими почтовые открытки, я видел в витрине Мирсапура колоду испанских карт, я видел косые тени папоротников на земле теплицы, видел тигров, питонов, бизонов, морскую зыбь и армии, видел всех муравьев земли, видел персидскую астролябию, я видел в ящике письменного стола (и почерк заставил меня задрожать) непристойные, невероятные, точные письма, которые Беатрис посылала Карлосу Архентино, я видел дорогой мне монумент на кладбище Чакарита, я видел жестокое зрелище — то, что было восхитительной Беатрис Витербо, я видел, как несется по сосудам моя темная кровь, я видел сплетение обстоятельств в любви и перемены, которые приносит смерть, я видел Алеф со всех точек, я видел в Алефе Землю, а в Земле — новый Алеф, и в Алефе — опять земной шар, я видел свое лицо и свои внутренности, я видел твое лицо и испытывал головокружение, и плакал, потому что мои глаза видели таинственный и лишь предполагаемый объект, название которого люди незаконно употребляют, хотя ни один человек не видел его — непостижимую Вселенную. Я почувствовал безграничное почтение, бесконечную скорбь.
— Ты совсем свихнешься, если будешь так долго совать свой нос в то, что тебя не касается, — сказал ненавистный жизнерадостный голос. — Ты можешь опорожнить весь свой мозг, но и за сто лет не сумеешь оплатить мне это откровение. Какая потрясающая обсерватория, а, Борхес? Ноги Карлоса Архентино стояли на верхней ступеньке лестницы. В неожиданном слабом свете мне удалось встать и пробормотать: — Потрясающе, да потрясающе.
Безразличная интонация моего голоса удивила меня. Карлос Архентино, испуганный, настаивают: — Ты все хорошо видел, в красках? В это мгновение я продумал свою месть. Благожелательно, с явной жалостью, я уклончиво поблагодарил Карлоса Архентино Данери за гостеприимство, которое он мне оказал в своем подвале и посоветовал ему воспользоваться сносом его дома, чтобы переселиться подальше от пагубной столицы, не прощающей никому, поверь мне, никому! Я наотрез отказался обсуждать вопрос об Алефе. Уходя я обнял его и повторил, что деревня и покой — два замечательных врача.
На улице, на лестнице Конституции, в метро все лица казались мне знакомыми. Я стал бояться, что во всем мире не найдется больше ничего, что было бы способно удивить меня: я побоялся, что меня никогда больше не покинет чувство, что все это я уже видел. К счастью, после нескольких бессонных ночей забвение пришло ко мне снова.
