Однако можно думать, что посольство к Ярополку было более успешным, нежели миссия Адальберта. Некоторые историки обращают внимание на сообщения более поздних источников (XI—XII вв.) — Петра Дамиани [Pet. Dam., p. 977—979] и хроники Адемара Шабанского [Adem. Hist., p. 48] (точнее, ее интерполятора), которые подтверждают тогдашнее ”крещение Руси”. Конечно, сообщение представляет собой своеобразный источниковедческий курьез, но его нельзя отбрасывать, как это делает, например, Б. Я. Рамм [516, с. 38—39]. Каждая легенда имеет определенное историческое содержание — иначе ее появление будет непонятным феноменом. Нет оснований говорить о крещении Руси в 70-е годы Х в., но, вероятно, мысль о мнимом обращении была вызвана реальными сведениями об успешном посольстве Ватикана на Русь и его последствиях, по-своему осознанных и истолкованных хронистами XI—XII вв. В любом случае сообщения Дамиани и интерполятора Адемара при всей их неопределенности заслуживают внимания. Из них, в частности, следует, что в глазах Запада Русь времен Ярополка была христианской страной и сам князь выступал поборником христианской веры.
Третий антихристианский террор. Третья, и последняя, вспышка антихристианской борьбы связывается с именем Владимира Святославича, в дальнейшем провозглашенного просветителем Руси. Парадоксальность этой коллизии не должна нас удивлять. Одним из распространенных штампов церковной пропаганды был тезис о евгенической миссии Христовой веры, благодаря которой каждый неофит, приобщенный к благодати, совершенствуется духовно (а иногда и физически, избавляясь от тех или иных недугов) и переходит на новую, высшую идейно-моральную ступень. Отсюда тенденция противопоставлять характеристику конкретного исторического деятеля до крещения его усовершенствованному образу после осуществленного акта.
До 988 г. будущий просветитель Руси предстает перед читателем как носитель всевозможных грехов и пороков — он жестокий и лживый, распутник и пьяница, предатель и обманщик, способный на самые мерзостные поступки (например, изнасилование Рогнеды на глазах ее родителей) [320, с. 299—300]. После 988 г. Владимир превращается в мудрого и справедливого государственного мужа, пекущегося о счастьи и процветании подвластной ему страны, заботится о сирых и голодных и к тому же является эталоном добродетелей и совершенства.
Идеологическая направленность политики Владимира в период борьбы за киевский престол была вполне мотивированной и закономерной. Повторялась ситуация ”колебания маятника”, неоднократно воплощенного в конкретные перипетии борьбы за власть. Неопределенность отношений в самом доме узурпаторов делала этот ”маятник” неминуемым: практически каждый из очередных правителей вступал на великокняжеский престол с чувством глубокой обиды на предшественника. Единственным исключением была Ольга, которая вообще не имела юридических прав для политических претензий и оказалась на великокняжеском столе волею трагического случая. Лишь ее восхождение на верхнюю ступень государственной иерархии обошлось без головокружительного поворота в политике и идеологии.
Олег вступил на киевский престол после убийства Аскольда, опираясь на антихристианскую оппозицию на Руси. Игорь, в течение нескольких десятилетий отстраненный от власти, привык ориентироваться на враждебные Олегу прохристианские силы; отсюда его симпатии к ”греческой вере”. Аналогичным образом отстраненный от правления Святослав должен был опираться на языческие слои, находившиеся в состоянии конфронтации по отношению к властолюбивой и честолюбивой Ольге.
В еще более сложном положении оказался Владимир. Он был бастардом, внебрачным сыном Святослава и Ольгиной ключницы Малуши, дочери Малка Любечанина и сестры известного впоследствии Добрыни [250, с. 57]. Это накладывало определенный отпечаток на характер будущего князя и на его поведение в начале государственной карьеры.
По поводу социального происхождения Владимира написано много, в том числе и довольно фантастического. Общественное (и юридическое) положение матери импонировало некоторым исследователям, готовым утверждать ”демократическую” родословную ”равноапостольного” князя [738; 739; ср.: 542, с. 47]. Малушу считали обыкновенной служанкой, даже рабыней, и это наивно провозглашалось едва ли не залогом выдающихся добродетелей и способностей ее сына. Все это, конечно, не более, нежели банальный романтизм, малополезный с точки зрения научного исследования.
Главным в определении принадлежности Малуши к общественным низам является эпитет ”робичич”, употребленный Рогнедой [320, с. 75]. Его толковали буквально и с позиции современной терминологии. Между тем, в древней Руси выражения ”раб”, ”раба”, ”рабыни” (а также ”роба”, ”робыни”), этимологически связанные со словами ”работать”, ”работа”, означали прежде всего человека труда, человека при деле (в том числе, конечно, и невольника). Однако они не имели специально сословного содержания. Рабы в современном значении термина (лица, находящиеся в рабстве) на древнерусском языке назывались холопами (когда они были заняты в производстве) или челядью (когда трудились в сфере обслуживания).
Примененный Рогнедой эпитет, подчеркнуто оскорбительный для Владимира, имел целью досадить княжичу, а поэтому его нельзя считать адекватным отражением действительного социального положения ни самого претендента на руку полоцкой княжны, ни его матери. Базировать на этом термине определенные выводы так же опасно, как и на слове ”холоп”, которым московские бояре XVI—XVII вв. называли себя в челобитных на царское имя.
В литературе существует немало удивительных домыслов по этому поводу. Ссылались на фольклорные свидетельства (былины киевского цикла), согласно которым брат Малуши Добрыня несколько лет был конюшим при великокняжеском дворе [542, с. 47, 739]. Отсюда делался вывод о его ”невольничьем” положении. Известно, однако, что шталмейстер при дворе феодального властителя — одна из самых, высоких придворных синекур, за право которой состязались самые вельможные, родовитые представители высшей аристократии. То же самое — должность ключницы. Это не служанка, носящая на поясе ключи от кладовой с провизией (как наивно думал С. Скляренко), а одна из ведущих фрейлин двора, едва ли не первая среди них — что-то наподобие лорда-хранителя печати.
Таким образом, Малуша была представительницей высших слоев господствующего класса и ближайшей наперсницей княгини. В литературе существует гипотеза, согласно которой ее отцом был древлянский князь Мал [749; 755, с. 340—378]. Имя Малко (Малкъ) — сокращенная форма имени с основой ”Мал” — как Иванко от Иван, Степанко от Степан, Юрко от Юрий и т. п. Но несмотря на филологическую возможность исследователи отрицают идентичность Малка Любечанина (уроженца города Любеча на Черниговщине) и князя Мала [309, с. 336; 357, с. 295; 539, с. 384].
Положение внебрачного ребенка лишало младшего княжича законных перспектив на престол, что в глазах честолюбивой Рогнеды делало его маложелательным претендентом на роль мужа. Она предпочитала Ярополка, вероятно, не столько за его добродетели, сколько за преимущества старшего сына и первого наследника великокняжеского титула. В летописях имеется легенда о приглашении малолетнего Владимира в Новгород [250, с. 57]. Предание содержит интересную деталь: новгородцы, подговоренные Добрыней, просят у Святослава его младшего сына в правители. Таким образом, вместе с несовершеннолетним княжичем северная столица получила и его дядю, который стал там реальным хозяином.
Легенда содержит много сомнительного. Прежде всего, упоминание Новгорода в роли северного центра (которым на самом деле была Ладога). Но не подлежит сомнению, что торговая фактория над Волховом в это время быстро росла. В первой половине XI в. она превратилась в видный политический центр. Поэтому любая коллизия, связанная с древнерусским Севером, вполне логично проецировалась на этот город. Как бы то ни было, государственная деятельность Владимира началась в этом регионе.
