Конфликт между Ярополком и Олегом, окончившийся насильственной смертью последнего [250, с. 63—66], не мог не обеспокоить Владимира и его дядю. По утверждению летописи, именно смерть брата стала причиной бегства Владимира в Швецию. Это дает основание объяснять данный поступок опасениями Владимира за свою жизнь, а отсюда — обвинять Ярополка в братоубийственных замыслах [190, с. 372; 381, с. 453]. Здесь, однако, встречаемся с досадным недоразумением (возможно, даже неосознанным): более поздние события, в которых принимали участие Святополк Окаянный, Борис, Глеб, Святослав и Ярослав Мудрый, проецируются в более древние времена, а отмеченная еще А. А. Шахматовым параллель Ярополк — Святополк довлеет над сознанием историков. Между тем в гибели Олега Ярополк не был повинен и вовсе не стремился к кровавой развязке. Напротив, он искренне оплакивал смерть брата, укоряя организатора усобицы Свинельда [250, с. 63].
Нам неизвестна точная дата гибели Олега и бегства Владимира. Будущий ”равноапостольный” князь был малым ребенком, когда в 970 г. поехал на Север [320, с. 229], но в событиях междоусобной войны он действует как взрослый человек. Добрыня отодвинулся на второй план, освободив поле деятельности для молодого княжича. Думаем, имеются все основания для сомнений в этой распространенной версии. Инициатива второй фазы внутренней борьбы исходила от Владимира, руководимого властолюбивым дядей. Побег за море имел явно провокационный характер, а по сути вообще не был бегством. Речь шла о подготовке к открытому выступлению против Ярополка и поисках союзников.
В начале своей деятельности Владимир не имел поддержки на Руси. Точнее, в политических событиях того времени его просто не брали в расчет. Человек, лишенный законных прав на престол, не мог быть лидером, на которого та или иная группировка захотела бы сделать ставку. Поэтому Добрыне пришлось приложить немалые усилия, чтобы ввести своего незаконнорожденного племянника в водоворот политических событий.
Ярополк опирался на прохристианские силы, постепенно укреплявшие свои позиции. Следовательно, рассчитывать на поддержку этой части древнерусского боярства и дружины Владимир не мог. Однако и языческая часть феодального класса не была надежной опорой для молодого претендента на престол. Она не представляла собой единства и, наверное, имела собственных лидеров, которые не торопились поддерживать Малушиного сына. Как справедливо подчеркивал Б. Д. Греков, в коллизии 70-х годов какой-нибудь Свинельд мог рассчитывать на замену династии Рюриковичей династией Свинельдичей [190, с. 247].
Единственно, на что могли рассчитывать Владимир и Добрыня, — на наемное варяжское войско. Таким образом, шведский вояж младшего Святославича и его опекуна имел целью подыскать военные силы, достаточные для самостоятельного выступления. Через год или два беглецы возвратились с сильной дружиной, нанятой на деньги новгородской торговой элиты.
В этой новой усобице, которая, по летописным свидетельствам, началась в 978 или 980 г. [250, с. 63—67], Ярополк, несмотря на безусловный перевес сил, действовал на редкость нерешительно. Поставив себя в зависимость от воеводы Блуда, покинул Киев, где имел наибольшую поддержку, и в конце концов погиб от руки своего советчика. Владимир вступил на великокняжеский престол, не имея конкурентов, поскольку оба его брата были убиты.
Придя к власти, Владимир должен был, по крайней мере вначале, действовать сообразно избранной им (точнее, его дядей) политической линии. Он занял место лидера антихристианской группировки — хотя и незаконное, но княжеское происхождение плюс реальный захват власти давали ему преимущество над многочисленными свинельдами и блудами. Этим объясняется третий, последний антихристианский террор на Руси как антитеза позиции Ярополка.
Одним из первых мероприятий Владимира. после овладения великокняжеским столом было создание нового языческого пантеона в Киеве — вместо старого, ликвидированного Ольгой или ее внуком [250, с. 67]. Капище размещалось за чертой города — на холме, получившем название Перунова. Оно объединяло шесть идолов. Исследователи интерпретируют их как верховные божества шести восточнославянских племен: полян, северян, древлян, дреговичей, кривичей, ильменских словен [357, с. 324; 381, с. 317; 425, с. 495—496]. Это Дажбог, Хорс, Перун, Стрибог, Симаргл, Мокош. Часть из них имела неславянское происхождение: Хорс — иранское божество Солнца, Перун — бог молнии у литовцев, Мокош — богиня финских племен Верхней Волги. Смысл реформы, как полагают, состоял в том, чтобы объединить местных богов в единый языческий пантеон и тем самым утвердить идеологическое единство Руси во главе с Киевом, преодолев инерцию центробежных сил.
Интересно, что верховным божеством — своеобразным царем пантеона — поставлен не полянский Дажбог, а новгородский Перун, заимствованный у прибалтийских племен. Это был неосторожный шаг, который сразу же поставил киевских языческих жрецов в оппозицию к великому князю. Вероятно, у Владимира не было иного выхода, так как, захватив власть с помощью новгородской олигархии, он должен был считаться с ее волей. Так же, очевидно, повлияла и позиция скандинавских наемников. Бог-громовержец Один — двойник литовско-славянского Перуна — был покровителем дружины. Это определило идеологическую ситуацию, продиктованную окончательной победой феодальных отношений на Руси. Поэтому Один-Перун становится главным богом феодального класса, точнее — его языческой (преимущественно варяжской) части. Как это всегда бывало в средневековом язычестве, узурпация земной власти неминуемо отражалась на иерархии пантеона.
Создание нового капища в Киеве обставлялось торжественно и рассматривалось как непреложная идеологическая директива. Владимир требовал тщательного выполнения обрядов [250, с. 67]. ”И осквернися кровьми земля Руска и холмо тъ”, — констатирует ”Повесть временных лет” [485, с. 56], и вряд ли только кровью жертвенных животных. Практику человеческих жертвоприношений в Киеве при Владимире (правда, в экстремальных условиях) подтверждает легенда об Иоанне и Федоре. Жертвами, естественно, прежде всего становились христиане.
В ”Повести временных лет” эта легенда помещена под 983 г. В ней отсутствуют имена убитых, упоминаемые в агиографическом варианте [”Пролог от 12 июля”; см. также: 440, с. 41—42; 162, с. 295—296; 632, с. 196; 633, с. 313; 636, с. 113—114; 708, с. 31; ср.: 250, с. 69—71; 747]. Конечно, это не более чем церковное предание житийного типа, но нас интересует прежде всего общеисторическая ситуация, которая могла рождать подобные легенды.
Из рассказа вытекает не только реальность человеческих жертвоприношений под эгидой новоиспеченного князя, но и их неоднократный характер. Инцидент 983 г. изображен как обычный, даже бытовой факт. История Иоанна и Федора стала сюжетом церковной легенды не потому, что пролитие христианской крови напугало общественность, а потому, что попытка осуществить ритуальный акт убийства вызвала сопротивление и стала причиной социального конфликта.
Антихристианские мероприятия Владимира осуществлялись не только в Киеве, но и в периферийных центрах. В частности, известно, что Добрыня был послан в Новгород со специальной миссией утверждения там языческого культа. ”И пришедь Добрыня Новугороду, постави Перуна кумирђ над рђекою Волховомъ, и жряхуть ему людье Новгородьстии акы богу”, — читаем в ”Повести временных лет” [250, с. 67].
Часть исследователей, не очень внимательных к источникам, считала, что культ Перуна введен в Новгородской земле именно Добрыней около 980 г. [381, с. 316—317; 539, с. 395]. Это неверно. Данный культ практиковался у ильменских словен издревле; мероприятия Добрыни заключались не в создании нового капища, а в установке новой статуи и в активизации культовых отправлений.
Остатки святилища в уроч. Перынь (название говорит само за себя) исследованы археологами в 1951—1952 гг. [32, с. 14—15; 585; 588]. Найденные остатки датируются лепной керамикой, которая значительно древнее Х в. Таким образом, капище Перуна (а следовательно, и его культ) в Новгородской округе существовало задолго до Владимира и его дяди. Неудивительно, что действия последнего не встретили серьезного сопротивления со стороны новгородцев, которые безропотно ”жряху” Перуну ”аки богу” [250, с. 67].
