Голос калеки зазвучал снова. Теперь это был сиплый шепот:

— Твой сын владеет клинком не хуже, чем ты, Ромбо. А может, и лучше. Трудно судить, потому что я не сопротивлялся. Он вернулся за мной, когда тот, другой, англичанин, уехал. Иезуит готов был оставить меня здесь, коль скоро я отказался уходить. Так что твое желание исполнилось. Ты можешь посмотреть, как я умру. На этой самой земле. Меня убила кровь от твоей крови.

Анна снова стиснула руку умирающего и накрыла ее второй ладонью, пытаясь согреть ледяную плоть.

— Друг, ты не можешь нам помочь? Куда он… — Девушка содрогнулась при мысли о своем брате и о том, что он здесь совершил: эти страшные раны не могло исцелить даже ее искусство. — Куда он увез то, что было здесь зарыто?

Анне показалось, что она опоздала: на запястье перестал биться пульс, и девушка ощутила, как над ней открылась дверь, как открывалась она для Джузеппе Тольдо, как откроется когда-нибудь для каждого из живущих. Шепча слова, которые должны были облегчить его уход, Анна вдруг почувствовала, как пальцы умирающего снова сжались сильнее, а губы зашевелились. Она наклонилась еще ниже.

— Что, друг? Что?

Все слова были сказаны. Всего несколько слов. А потом он ушел. Вне всяких сомнений, Генрих фон Золинген наконец умер.

Анна осторожно сложила его руки на животе и, выпрямившись, повернулась к отцу.

— Лондон, — объявила она, отправляясь за лошадьми. — Джанни повез руку в лондонский Тауэр.

Ее слова болезненно резанули по нему, окончательно убив слабую надежду на то, что здесь все-таки наступит конец, что он сделал все возможное, что ему дозволено не преследовать химеру, коль скоро он не знает, какое направление было избрано похитителями. Жан Ромбо вновь оказался на перепутье — его дорога определена.

— Лондон, — проговорил он так же просто, как это сделал бы Генрих фон Золинген.

Место, где все начиналось. Лондон.

Опасность очевидна. Если Елизавета не предпримет немедленных действий в свою защиту, ее оборона будет прорвана. Но что ей можно сделать? Надежд все меньше, и каждая жертва обходится ей все дороже, а ему — все дешевле. На левом фланге белый ферзь Ренара продвигался вперед, угрожая ее королю. Теперь Лис пытался поддержать свою атаку, овладев центром доски. Вскоре ее поражение станет только вопросом времени.

Ренар диктовал ход игры — как и намеревался с самого начала. Играя белыми, он действовал, а его противница лишь отвечала — такова природа шахмат. Он вел эту игру только для того, чтобы подчеркнуть свое превосходство в их другой, гораздо более важной борьбе. Ферзь Ренара — королева Англии — грозил закончить игру Елизаветы, саму ее жизнь. И как на доске, так и в реальности Елизавете никак не удавалось добраться до сестры. Мария продолжала отказывать ей в аудиенции, во время которой можно было бы молить о понимании. Борьба казалась безнадежной.

Нет! Принцесса с силой ударила ладонью по столу. Сдаваться — не в ее характере. Должен существовать другой путь.

Встав, Елизавета отошла к окну, словно высматривая этот выход сквозь толстое стекло в свинцовом переплете. Верхушки ив, растущих на берегу Темзы, раскачивались под легким весенним ветерком над стеной, расположенной всего в дюжине шагов. Они казались такими близкими, словно достаточно протянуть руку — и пленница до них дотронется… Если бы окна не были накрепко заперты на засовы, если бы ворота в стене под окнами не были закрыты и не патрулировались, если бы Елизавета не оставалась по-прежнему пленницей здесь, в Хэмптон-Корте… Но она могла покидать свои апартаменты только в тех случаях, когда кто-нибудь из облеченных властью решал, что ей позволяется это сделать. И только три человека обладали такой властью: Мария, которую настроили против Елизаветы, Ренар, которому нравится держать ее поблизости, и…

Мысль об этом третьем заставила ее повернуться и снова посмотреть на доску. Несколько мгновений спустя она горько засмеялась.

— Да, — вслух проговорила пленная принцесса, — только в этом шахматы не соответствуют моей жизни, Ренар.

На доске она не в силах была добраться до короля Ренара. Однако в течение тех двух недель, которые прошли с начала этой партии, не было и дня, когда бы она его не видела.

Филипп. Она снова отвернулась от шахмат, обратив взор к окну, к теплу ясного дня, которое манило ее вырваться из клетки. Только накануне Филипп снова водил Елизавету в парк Буши напротив дворцовых ворот — в обнесенный стенами участок, который ее отец отвел для охоты на время своего пребывания в Хэмптон-Корте. Но вчера вместо гончих и копий для охоты на оленей были ястребы. Филипп подарил своей молодой родственнице сокола, недавно прирученного и еще не проверенного монархами. Елизавета пришла в восторг, когда в первом же полете ее подарок взмыл высоко в небо, а потом стремительно понесся вниз и закогтил голубя. Ее сердце воспарило вместе с ним, и в мыслях она летела так же свободно в этом триумфальном побеге. Филипп почувствовал ее грусть, когда птицу взяли и снова надели на нее колпачок. Тихо, так что его могла услышать она одна, он прошептал:

— Скоро он снова полетит, миледи. Как и вы.

Филипп! Она тотчас представила его себе: его хрупкое сложение, утонченные черты, рыжеватую бородку. Эта картина вызвала у нее улыбку. Елизавета понимала, что ей не следовало бы испытывать к нему симпатию. Она знала, что ее союзникам ненавистна сама мысль о нем и об испанском союзе. Когда Филипп навестил пленницу на следующий день после разговора с Ренаром, она пыталась держаться отстраненно, обращаться с ним с холодной любезностью. Однако его величество оказался отнюдь не надменным кастильцем, каким считали его невольные подданные, а образованным и чутким человеком, полным обаяния и обладающим недюжинным чувством юмора. Именно от Филиппа впервые за долгие годы Елизавета увидела доброе отношение. Он пообещал замолвить за нее слово перед королевой, он вывел ее из тесных комнат на свежий весенний воздух — в самое чудесное время года ее любимой Англии. В тот первый день, когда он узнал, как она обожает скачки, Филипп одолжил Елизавете свою любимую кобылу. Его величество взял пленницу в парк Буши и продемонстрировал ей свое умение, собственноручно убив опасного оленя-самца, которого они загнали. Выказанную им храбрость одобрил бы даже ее отец.

Елизавета заметила, что держит белого короля, и быстро отдернула руку, вытирая пальцы о юбку, словно для того, чтобы избавиться от какой-то грязи. Ее впечатления о Филиппе не соответствовали реальности, потому что испанский король составлял часть плана Ренара — плана, направленного против нее. Более того, Филипп Испанский и был окончательной целью этого плана. Елизавета не упоминала об этом при разговоре с королем и уж конечно не спрашивала его об этом. Подобный вопрос был бы нарушением этикета. Да и в любом случае Филипп мог бы только отрицать такую возможность. Он всегда держался с Елизаветой исключительно в рамках приличий, с восхищением отзываясь о своей супруге-королеве и выражая неизменное уважение к ее стойкости и вере. Но несмотря на всю его благопристойность, когда они выезжали верхом или прогуливались по аллее вязов, которая тянулась у восточной части дворца, в паузах, наступавших после смеха или окончания какого-нибудь оживленного спора по поводу классиков (Филипп был столь же хорошо начитан в латыни и греческом, как и она сама), Елизавета порой ловила на себе его взгляды. И в этих взглядах, как и в тех, что порой адресовали ей другие мужчины, она видела страсть — страсть, которая одновременно волновала и пугала ее.

Однако мысли о Филиппе не помогут ей в игре — в обеих играх! Вечером Ренар будет ожидать ее очередного хода. Она не видела посла с момента их последней, крайне неприятной встречи. С тех пор их контакт ограничивался обменом записками, содержавшими ответы на очередной ход противника. Сосредоточившись, она стала искать способ переиграть его.

Существовал один ход, который на какое-то время ее защитит, — почти единственная ее возможность продержаться. Обмакнув перо в чернильницу, Елизавета уже наклонилась к столу, чтобы нацарапать несколько слов на куске пергамента, когда услышала, что в замке двери у нее за спиной повернулся ключ. Обычно примерно в это время Кэт, ее служанка, возвращалась в комнату с полуденной трапезой.