— Бедный черный папаша, — воскликнул Энрике, быстро поднимая его. — Она отгрызла у тебя ухо.

—Да нет, синьор, — ответил негр, силясь улыбнуться. — Досталось только моей чалме.

— Где же лев?

— Убит, — ответил мадьяр.

— Пора было отправить его душу в леса Экваториальной Африки, если правда, что там находится рай и ад всех диких зверей Черного материка.

— Кто это сказал тебе? — спросил граф смеясь.

— Один араб, выдававший себя за потомка Магомета и зарабатывавший на хлеб, показывая, что ест колючие листья индийской смоковницы и жжет себе ноги раскаленным железом.

— Мне кажется, у тебя от алжирского солнца в мозгах помутилось, — сказал граф.

— Вот еще выдумал: в мозгах адвоката, да еще неудачника! Или в Нижнем Алжире уж и шутить запрещено?

— Ты, кажется, готов шутить даже перед смертью в пасти льва или леопарда.

— Не пророчь!

В эту минуту Хасси, осматривавший львицу, чтобы увидеть, куда она ранена, вздрогнул.

— Что с тобой, папаша Хасси? — спросил Энрике. — Или землетрясение?

— Спаги.

— Ты бредишь?

— Мавр никогда не ошибется, услыхав конский топот на песчаной почве, — сказал Хасси серьезно.

— Я ничего не слышу, — сказал граф.

— Посмотри на Ару: он тоже прислушивается. Он старается уловить звук, который, вероятно, еще не может определить. Мы — дети великой пустыни.

Несмотря на свою привычку к войне, граф и тосканец, напрягая свой слух, не могли уловить ни малейшего звука, доносящегося по воздуху или по земле.

— В седла! — скомандовал мавр. — Погоня за нами опять начинается.

— Когда же ей конец? — спросил Энрике с досадой.

— Когда мы достигнем Атласа и окажемся под покровительством сенусси, — ответил мавр. — Нельзя терять ни секунды, пока дорога еще свободна.

Все вскочили в седла, и махари быстро двинулись вперед под предводительством мавра. К счастью, почва была еще сыра и пыль не поднималась.

Хасси аль-Биак, опытный верблюдовод, так же как Ару, был прекрасным наездником и обладал секретом заставлять махари нестись вскачь.

По временам он затягивал однообразную песенку, все возвышая голос, и умные животные, слушая это пение, прибавляли шагу и неслись галопом.

Бактриан не слушается человеческого голоса и не понимает хорошего обращения; махари же понимает и то и другое и, по-видимому, ценит ласку.

Равнина расстилалась без конца — пустынная, невозделанная, необитаемая, только кое-где покрытая мелким кустарником и группами полузасохших пальм.

Лишь на большом расстоянии беглецы могли видеть роскошные группы финиковых пальм, под которыми, вероятно, скрывались небольшие дуары.

Хасси по временам нагибался к земле, будто стараясь уловить отдаленный шум, затем снова погонял своего махари голосом и уздой, хотя бедное животное и так, громко втягивая воздух, мчалось с быстротой поезда. Такая скачка продолжалась уже часа четыре, когда на горизонте обрисовалась небольшая возвышенность, а за ней какая-то четырехугольная белая масса.

— Кубба Мулей-Хари! — сказал Хасси. — Наконец-то. Там мы найдем надежное убежище, где отдохнем»

— И залечим переломанные бока, — добавил Энрике. — Мы мчимся, как будто у наших славных махари выросли крылья; хотя все же удобнее ездить на настоящих арабских лошадях… Я весь разбит.

— Привыкнешь, — сказал граф. — Вот жена не жалуется, хотя и не служила в знаменитом Иностранном Легионе.

— Ты прав, граф, и я краснею перед ней; но ведь надо помнить, что я родился в Италии, а не в Алжире. Твоя жена — дочь пустыни, а я — сын… страны прекрасных жареных камбал. Какая жалость, что они не ловятся в здешних песках.

— Здесь, мой милый, ловятся только львы, леопарды да изредка каракалы[23]. Своих камбал поешь, вернувшись к себе.

— А что я там стану делать?

— Будешь представлять из себя адвоката-неудачника.

— Нечего сказать, приятная перспектива! Нет, я предпочитаю превратиться в туарега — рыцаря пустыни.

— Ты полагаешь, друг, что граф Сава не знает благодарности?

— Нет… В твоей стране ведь учат медведей плясать?

— Ах, убирайся ты к дьяволу! — воскликнул граф.

— Не спеши, дружище. Я прежде посмотрю на чудные горы, где родилась твоя жена.

— Леса, бесконечные леса, — вмешалась Афза, не пропустившая ни слова из разговора приятелей.

— А еще что?

— Еще? Гиены и львы.

— Рай для охотников! Есть ли, по крайней мере, слоны? Хорошо бы привезти с собой на родину сотенку клыков и основать фабрику изделий из слоновой кости. Что ты скажешь, граф, по поводу моей блестящей мысли?

— Гм! — произнес магнат. — Вряд ли ты найдешь там слонов. Зато можешь собрать прекрасную жатву львиных когтей и начать торговлю ими. Говорят, они теперь хорошо идут в качестве брелоков.

— Ты хочешь, чтобы меня сожрали звери, прежде чем я уеду из Алжира? Это страна двуногих и четвероногих людоедов.

— Кубба! — прервал их Хасси.

— Хороший кубик для игры в кости, — пошутил тосканец. Однако здание представляло из себя куб только в нижней своей части.

Куббы — здания большей частью некрупные — состоят из четырех стен, всегда белых, и купола из сухой глины, очень неплотного, так что дожди размывают его через несколько лет, и он требует постоянной починки.

Подобные живописные мечети разбросаны в большом количестве в Нижнем Алжире, Триполитании, Тунисе и Марокко. Они служат гробницами марабутов[24] и посвящены святым, признаваемым исламом.

Несколько пальм дают куббе свою тень, и почти всегда по соседству находится ключ прекрасной, свежей воды, из которого верблюды утоляют свою жажду.

В куббе живет один человек — человек «святой жизни» — большей частью помешанный, так как помешанные считаются у магометан отмеченными милостью Аллаха. Этот человек обрабатывает клочок земли, живет милостыней и в случае необходимости питается травами.

Однако не во всех куббах живут сумасшедшие. В некоторых, особенно находящихся на краю пустыни, обитают приверженцы обширного тайного общества — секты сенусси, устраивающей в куббах склады оружия для своих будущих восстаний.

В куббах есть искусно скрытые подземелья, чтобы французы не могли доискаться до этих маленьких арсеналов. Когда вспыхивает восстание, которое всегда поддерживают сенусси, ненавидящие христиан, то ружья, пистолеты, ятаганы, кинжалы из этих хранилищ раздаются восставшим.

Увидав, как мы сказали, куббу на возвышении, Хасси пустил своего махари шагом по начавшемуся подъему. Достигнув вершины небольшого холма, он два раза выстрелил в воздух.

Через минуту в узкой щели, служившей окном, показалась полоска света и раздался голос:

— Что вам надо в такой час? Если хотите напоить верблюдов, идите к ключу, он в пятидесяти шагах от двух пальм.

— Это я, Хасси аль-Биак. Отопри! — ответил мавр.

В куббе послышался шорох, затем дверь отворилась и в ней показался бородатый мужчина, скорее похожий на воина, чем на духовное магометанское лицо. На нем был широкий кафтан из темной шерстяной материи; в руке он держал двуствольное ружье.

— Привет тебе, друг, — сказал он, узнав Хасси.

Подойдя на несколько шагов, он подозрительно взглянул на легионеров и спросил:

— Франджи?

— Они мои друзья; тебе нечего бояться их.

— Здесь гробница святого, а они христиане!

— Теперь нельзя раздумывать. Аллах и Магомет простят тебе. Нас преследуют спаги из бледа, и мы просим у тебя приюта. Дай мне доказательство твоей давнишней дружбы.

— Хоть десять. Входи, Хасси. Войдите и вы.

Мавру, Афзе и легионерам пришлось нагнуться, чтобы пройти в низкую дверцу, ведущую в гробницу святого, неведомого даже магометанскому календарю.

Внутренность куббы представляла собой квадратное помещение с совершенно белыми стенами, украшенными надписями из Корана, сделанными красной краской.