— А наши бомбы!

— Какие бомбы? — спросил граф. — Ты совсем с ума сходишь.

— Папаша Хасси, сколько у тебя пороху?

— Фунтов тридцать.

— Нет ли у тебя крепкого ящика, все равно, из железа или дерева?

— Могу дать тебе один из тех, в которых хранятся драгоценности моей дочери.

— Тогда дело в шляпе. Впредь бедуин поостережется приближаться к нам! Я его буду терроризировать!

— Что ты собираешься сделать, Энрике? — спросил граф.

— Убедить этого дикаря, что у нас есть средства взорвать и его, и его разбойников, и его верблюдов. Папаша, дай мне ящик и фунта три пороха. Увидишь, какой будет сюрприз для бедуина! Если не умрет он от ужаса в эту ночь, то, значит, он бессмертен.

— Энрике! — закричал граф. — Тебя надо связать, как безумца. Что ты задумал?

Тосканец поднял руки и, страшным голосом сказав «бум!», выбежал вместе с Хасси аль-Биаком, который питал полное доверие к изобретательности адвоката.

— Что они будут делать, отец и твой друг? — спросила Афза у графа

— Оставь их, — ответил граф. — Мой товарищ удивительный человек, и ты увидишь, он сумеет напугать весь караван. Он похож на бомбу, пусть действует. Он хитрее марабута и всех кабилов Атласа

— А спаги? Мысль о них мешает мне спать, — сказала молодая женщина. — Я, мой господин, дрожу за твою жизнь И вы, белые люди, такие же дикие, как тиббу или туареги пустыни! Я не думала, что франджи такие дурные и немилосердные. Я ненавижу вахмистра, — закончила мавританка. — Он виноват во всех наших несчастьях.

— Не он один такой.

В эту минуту над палаткой пронеслось как бы дуновение урагана, и раздался страшный выстрел, похожий на пушечный.

Граф, молодая женщина, марабут и Ару выскочили из палатки, колья которой были вырваны ветром и брошены в сторону.

Двое людей быстро бежали к ним, тогда как бедуины издавали вопли ярости и стреляли из ружей.

— Слышал, граф? — спросил Энрике, как более легкий и худой, прибежавший раньше Хасси аль-Биака. — Я сделаюсь европейской знаменитостью, увидишь

— Бедуины в ужасе, — ответил магнат, — они совсем с ума сошли от страха.

— Это и было моей целью! Если они к нам приблизятся, я брошу бомбу в их верблюдов.

Бедуины действительно безумствовали. Они вопили, призывая Аллаха и Магомета, и продолжали стрелять, как будто на их лагерь напали туареги или другие кочевники пустыни.

В этом шуме слышался время от времени металлический голос аль-Мадара.

Движение воздуха от взрыва адской машины повредило, вероятно, и их палатки, и легко было понять их ужас, в особенности после того, как им уже раньше говорили, что один из махари везет бомбы для кабилов.

— Они, мне кажется, поняли меня, — сказал хохотавший до слез тосканец. — Дорогой марабут, надо пойти успокоить этих обезьян, а также дать им понять, что им будет безопаснее держаться подальше от нас. Когда мы достигнем кабильских деревень на Атласе, тогда другое дело. Ару, дай ружье и пистолеты! С этими шакалами лучше быть вооруженным.

Едва он успел получить оружие, как в трехстах шагах от них раздался голос аль-Мадара.

— Проклятые кафиры! Вы хотите уничтожить мой караван? Что это вы взорвали?

— Пойдем со мной, марабут, — сказал Энрике, — твоя святость защитит нас, потому что ты представляешь силу сенусси.

— Я иду за тобой, — ответил Мулей-Хари. Бедуин не переставал кричать и проклинать кафиров, в то время как его люди, по врожденной потребности всех варваров при всяком удобном случае поднимать адский шум и тратить порох, продолжали стрелять вверх, будто хотели попасть в звезды, как говорил шутник Энрике.

Увидя двух спокойных и улыбающихся людей, аль-Мадар подскочил как ужаленный.

— Собаки неверные, — кричал он, обращаясь к Энрике, — вы мне портите верблюдов и убиваете людей!

— Каких верблюдов? — иронически спросил Энрике.

— Тех, которых я вам предоставил.

— Ведь их головы и ноги не отделены от тела, что же ты рассказываешь!

— Что такое вы взорвали?

— Мы? Ничего! — ответил еще более насмешливо легионер.

— А взрыв?

— А! Это выскочил из ящиков один из тех зверей, что мы везем.

— А верблюд?

— В ту минуту он был вдали и не переставал жевать.

— А если бы ударило кого-нибудь другого?

— Я уж не знаю, что могло бы случиться. Бывают несчастья, — сказал Энрике.

— Извольте сейчас же отделаться от зверей, которые заставляют взлетать на воздух все вокруг, — угрожающим голосом сказал бедуин. — Я не желаю терять ни людей, ни верблюдов.

— Я тебе сказал, что это невозможно. Они предназначены кабилам, и без них кабилы не посмеют снова восстать против французов.

— Мне плевать на кабилов, — закричал аль-Мадар, — я не хочу из-за них портить свои дела с франджи, у которых дешево беру товары.

— Я не выну ни одной бомбы, они представляют для нас маленькое состояние.

— Заплатите мне за верблюдов и лошадей и убирайтесь, куда хотите.

— Сколько просишь за них?

— Пятьдесят цехинов.

— Воровскую цену.

— Что ты сказал, нечестивый?

— Что ты самый любезный бедуин на свете.

— Я не понимаю, что ты говоришь Принеси мне золото, и ступай своей дорогой.

— Она будет и твоею.

— Я стану держаться подальше от вас. Давай деньги!

— Дай мне время дойти до нашего кассира. Впрочем, сомневаюсь, чтоб в его карманах нашлось столько денег.

— Тогда отдай моих животных, или я возьму их силой. Понимая, что нет другого выхода, тосканец отправился объявить товарищам, как обстоят дела, а марабут остался, употребляя все влияние своей святости, чтобы умиротворить бедуина, ничего не желавшего слушать.

Решение было скоро принято: заплатить сейчас и послать к черту бедуина, который легко мог исполнить свою угрозу — лишить путников животных.

Хасси отсчитал пятьдесят цехинов и отдал их тосканцу, который два из них сунул в карман, чтобы обмануть не мавра, а сына пустыни.

— Мои друзья, — сказал он аль-Мадару, — собрали свои последние крохи, но нашлось только сорок восемь золотых цехинов. Теперь у нас ничего нет, кроме наших бомб.

— Я тебе назначил пятьдесят, кафир, — недоверчиво поглядывая на него, сказал бедуин.

— Если мы встретимся с тобой, мы доплатим тебе. Из камней нельзя выжать крови, друг мой, как и из песка пустыни не выжмешь воды. Уступи, и иди с Богом.

— А вы куда?

— Мы уже сказали тебе, на Атлас.

— Мне придется идти за вами: туда же ведет моя дорога.

— Твое дело; но только не слишком приближайся к нам, чтобы опять не случился взрыв.

— Да, уж буду остерегаться.

Они отвернулись друг от друга не простившись и пошли к лагерю, где уже зажигались костры.

— Что, успокоился? — спросили граф и Хасси у солдата.

— Должно быть, эта ворчливая собака довольна: он шел, позвякивая золотыми, — ответил Энрике и сам потряс перед лицом мавра двумя оставшимися цехинами. — Однако мы не избавимся от него: он заявил, что пойдет той же дорогой, что и мы.

— Надо быть настороже, — сказал граф.

— Даже и с этой ночи, — прибавил тосканец. — Я буду сторожить первым, Ару достанется вторая смена, а Хасси — третья. Должен признаться, что этот бедуин пугает меня.

Костры догорели, и, успокоенные тишиной и молчанием вокруг, граф и Хасси вошли в палатку.

Тосканец остался около верблюдов и лошадей, с трубкой в зубах и ружьем между колен.

Ночное бдение было напрасным, так как бедуины, по-видимому, боялись бомб. Но что намерения их предводителя были плохие, в этом нельзя было сомневаться.

Солнце еще не встало, когда маленький караван тронулся в путь по руслу высохшей реки.

В то же время и бедуины сложили свои палатки, нагрузили верблюдов и привязали их друг за другом, чтоб они не сошли с пути.

— Друг следует за нами, — сказал Энрике графу, севшему на лошадь. — Неужели он заподозрил, что в ящиках не бомбы, а золото? Надо взорвать еще одну коробку, чтобы убедить его, что мы действительно обладаем этими зверями.