Дятел не умеет петь, зато барабанит здорово: «Тр-р-р-р-р! Вот какой я сильный! Тр-р-р-р-р-р! Поколочу, кого только пожелаю!» И что же. Глядишь, а рядом уже сидит подружка. Голову набок склонила и любуется своим суженым.

Каждую весну, как только откроются первые проталины, отставляю в сторону все дела и тороплюсь в тайгу. Еще на ветках ни одного листочка, еще на реке синеет толстый лед, а все равно весна пришла. По тропинке бежит-погулькивает веселый ручей, налетающий с распадка ветер колышет ивовые сережки, у самого уха зудит голодный комар.

Но главное, конечно, птицы. Несмотря на голую тайгу и лежащий вокруг глубокий снег, поют-заливаются, аж звон в ушах.

У реки над старой ивой токует зеленый конек. То жаворонком завьется в высокое синее небо, то, выписывая плавные круги, устремится к земле, а то начнет подпрыгивать в воздухе, словно расшалившийся жеребенок. И все время: «Тир-тир-тир…»

На реке у самого приплеска весеннюю песню исполняют зуйки-галстучники. Для этого случая они надели белые рубашки, черные галстуки и узкие очки-полумаски. Словно вырядились на самый большой праздник. Правда, песня получается у них не очень-то радостной. Посидят какую-то минуту рядышком, затем: «Пиу-пиу!», переместятся метров на десять в сторону и снова притихли. Нахохлились, спины сгорбили, словно и не весна на дворе.

Но вот и цель моего путешествия — темнеющая среди большой затканной ягелем поляны лиственница. Ветки у нее начинаются у самой земли, поэтому издали лиственница похожа на огромный куст. И на этом кусте-дереве целый птичий хор. Одна птичка поет у вершины, другая чуть пониже, и еще две пристроились на боковых ветках.

«Пью-пью-пью-пью! Тля-тля-ля-ля-ля-ля!» — разливается серебряными колокольчиками над тайгой весенняя песня удивительной красоты. Это самые звонкие солисты нашей тайги — пеночки.

Но почему они поют вместе?

А кто их знает? Может, сообща им легче охранять свои гнездовья, а может, и на самом деле песня у этих маленьких лесных птичек для красоты, для радости, для весны.

Место, где Чилганья сваливается на гряду высоких порогов, пастухи-эвены называют Аринктанджа. Аринка — значит «черт», танджа — «бусы». Получается — «Чертовы бусы».

Здесь и на самом деле веет нечистой силой. Грохот падающей воды, густые снопы поднимающихся над порогами брызг, мрачное ущелье, куда уносится вспененная порогами Чилганья.

Зато в ямах возле порогов держатся крупные хариусы, а иногда удается выудить и пятнистого линка.

Еще в тайге глубокий снег, и, добираясь сюда, я почти не снимал лыжи, а на Аринктандже настоящая весна. Словно маленькие мохнатые шмели, обсели ивовые ветки распустившиеся почки, у воды пробивается густая осока, над головой зудят голодные комары. На выросшей в стороне от других деревьев лиственнице токует горный конек. Весь какой-то по-особому подтянутый, на тонких высоких ножках, с темными пятнышками на крыльях, он виден мне до последнего перышка.

С минуту конек поет, сидя на верхушке лиственницы, затем взмывает высоко в небо и, описав крутую горку, возвращается на прежнее место. Чуть посидит, покачает головой, подергает хвостиком и снова устремляется ввысь.

Мне хочется услышать токовую песню этой птицы, но сколько ни прислушиваюсь — ничего не выходит. Вижу, как раскрывается и закрывается клюв, как топорщатся перышки под клювом, сама же песня начисто растворяется в шуме порогов. Иногда напор реки как будто стихает, еще чуть-чуть — и песня пробьется ко мне, но тут же грохот воды наваливается с такой силой, что мне не услышать даже собственного голоса.

Я промаялся с полчаса и махнул рукой. Наверняка это молодая, не сумевшая подобрать более тихого места птица. Будь у конька хоть какой-то опыт, обязательно поселился бы подальше от порогов и тогда его песня звенела бы на всю тайгу. И самому хорошо, и другим приятно.

В это время на один из выглядывающих из воды камней, чуть ли не в самый фонтан брызг сели две оляпки. Согласно так покачали хвостиками, что-то чивикнули друг дружке и, прошивая зависшие над порогами радуги, унеслись в ущелье.

Здесь меня и осенило. А ведь поет-то конек совсем не для меня. Лично я в этом деле ни с какой стороны. Все — и песня, и пируэты в воздухе, и весенний наряд токующего конька — предназначены его самочке, что вот-вот прилетит из далекой Африки. А уж она-то сумеет присесть рядом с ним так близко, что услышит всю его трель до последнего коленца, и даже как-то там полюбить конька за то, что выбрал для своей песни столь необычное место.

Однажды в детстве я услышал, что если спуститься в очень глубокий колодец, то и в самый солнечный день можно увидеть звезды. Меня это очень взволновало, и всякий раз, когда в нашей деревне копали или чистили колодец, я приставал к вымазанным в земле мужикам с просьбой опустить меня в колодец. Те отмахивались и советовали не путаться под ногами. Но однажды, когда я принес им полную пазуху груш-медовок из нашего сада, меня посадили на привязанное к веревке сидение от косилки и опустили на самое дно колодца.

Прежде всего меня поразило, что я ничуть не ощутил глубины. Казалось, стою в конце очень высокой поставленной на землю трубы и, если проткнуть ее перед собой, то окажешься на улице. Поэтому-то мне ничуть не было страшно.

Главное же, что я не увидел никаких звезд. Там, наверху, белел небольшой круг неба, на фоне которого угадывалась голова одного из спустивших меня в колодец мужиков, и больше ничего. Разочарованный, я ушел от колодца и потом нигде никому не говорил, как хотел увидеть днем звезды и что из этого вышло.

Вспомнил я об этом лет через двадцать, когда впервые попал на север. Была светлая полярная ночь. На небе не проглядывало ни единой звездочки. Машины шли с потушенными фарами, а на гребне нависшей над дорогой сопки можно было пересчитать все лиственницы. В ожидании автобуса я сидел у обочины и читал книжку. Помню, все время меня не оставляло восторженное чувство: «Надо же! Ночь, а я читаю книжку! Рассказать маме — не поверит».

Автобуса долго не было. К утру погода стала портиться, подул ветер и с севера наползли темные низкие тучи. Они в полчаса закрыли и небо, и лиственницы на вершине сопки, и саму сопку. Стало сумеречно и неуютно. И вдруг над головой открылся небольшой просвет, и на нем сразу же проглянули яркие звезды. Я легко узнал и Малую медведицу с Полярной звездой на хвосте, и туловище Дракона.

Наверное, все-таки были правы те, кто рассказывал мне о виденных со дна колодца звездах. Я же не разглядел их тогда лишь потому, что мой колодец оказался недостаточно глубоким.

На спуске к Мулканским озерам лежит большой белый камень. Рядом с ним растет похожий на ежика куст кедрового стланика. У этого куста всего лишь три коротких ершистых лапки, но хвоя такая же темно-зеленая и ароматная, как и на больших кустах.

Как-то я присел у камня передохнуть и, пока отдыхал, попытался разгадать историю этого кустика.

Года три или четыре тому назад возвращался от озера рыбак и, как и я, решил сделать здесь привал. То ли его слишком уж заедали комары, то ли просто рыбаку захотелось почаевничать — этого точно сказать не могу. Знаю, что рыбак остановился здесь надолго. Развел костер, достал из рюкзака котелок и принялся готовить чай. Об этом мне рассказали прибитое дождями кострище и оставшийся от заварки полуистлевший кусочек фольги.

Пока рыбак собирал дрова, кипятил воду, чаевничал, запах лежащей в рюкзаке рыбы пропитал весь мох под рюкзаком. Этот запах и привлек медведя, что шел через перевал, может, на второй, а может, и на третий день после того, как здесь побывал рыбак. Голодному зверю показалось, что подо мхом спрятана рыба, и в ее поисках он выкопал приличную яму. Ничего, конечно, он не нашел, обиженно рявкнул и, растревоженный рыбным ароматом, заторопился к недалекому озеру.