Наконец бабочка возвратилась к берегу, незадачливый охотник, плеснув хвостом, ушел в глубину, и только тут мы заметили, что вся вода вокруг кипит от жирующих хариусов. Килограммовые черныши, узкие, как ножи, хариусы-селедочники, похожие на тонкие серебристые гвозди, мальки — все дружно охотились на комаров-звонцов. Самые проворные успевали схватить комара, лишь на мгновенье высунувшись из воды, другие старались сначала сбить кружащуюся над ними добычу, затем уже съедали ее, третьи ловили звонцов, взлетев высоко над озером.

Чаще всего мы не могли разглядеть комара, и нам казалось, что все эти прыжки, кульбиты, пробежки и нырки рыбы исполняют просто так. Потому, что светит солнце, поют птицы, у воды горят желтым и фиолетовым цветом распустившиеся ирисы…

Мы шли уже больше часа. Давно остались позади Бусинка, Среднее и Нижнее озера, а танец хариусов не затихал. Рыбы плескались в бегущем рядом с тропой ручье, в развалившихся у скальных выступов плесах, в открывающихся перед нами новых озерах. Иногда они взлетали так близко, что брызги падали на наши сапоги, но и после этого хариусы не торопились в спасительную глубину, а охваченные каким-то азартом нетерпеливо кружили у берега, чтобы через мгновенье выметнуться из воды снова.

Где-то свистел бурундук и недовольно фыркала белка, в осоке надрывно кричала утка-чирок, а над водой взлетали и взлетали серебристые рыбы, словно никак не могли дотанцевать этот удивительный танец.

Снег лежал вторую неделю, и все решили, что это уже до весны, но вдруг затеплело, брызнул мелкий дождь, и к утру мы проснулись снова в осени. Опять запахло грибами и прелым листом, а полевки из снежных норок переселились в земляные.

Но сам мир, лишившись яркой белизны, потускнел и выглядит каким-то обиженным. Словно ребенок, которого поманили игрушкой, а потом ни с того ни с сего отобрали. Над рекой целый день бродят густые туманы, под ногами чавкает раскисшая осока, кедровки нахохлившись сидят на мокрых ветках и чего-то ждут.

Лишь на спуске к реке весело горит одуванчик. Он тоже побывал под снегом, но не замерз, не потускнел и вообще не потерял веры в жизнь. Все так же упрямо тянется к солнцу, радуясь пусть пасмурному, но все же дню, усевшимся на его лепестках капелькам росы и даже хмурым кедровкам на ивах.

Что это? Безрассудство, отвага или самообман? Ведь все козявки, для которых он распустил яркие лепестки, давно спрятались в свои утайки, а созреть и рассеять по земле семена-парашютики он не успеет. Вот и цветет без всякого смысла, лишь бы покрасоваться.

Наклоняюсь сорвать одуванчик и вдруг замечаю в середине венчика длинного серого жука и небольшую осу. Оба с головы до ног вымазаны в цветочную пыльцу, словно мельники в муку. У них то ли ранний обед, то ли поздний завтрак. Копаются, шевелят усиками, переступают лапками и на то, что стою рядом с ними, — никакого внимания.

Здесь меня и осенило. А ведь одуванчик-то как раз для них и цветет! Природа хорошо знает, что не все букашки в одночасье спрячутся в свои щели. Некоторые опоздают с переселением и будут летать по миру в голоде и холоде. Вот тогда и проглянет через осеннюю слякоть спасительный огонек одуванчика.

Так маленьким я любил бегать к дедушке Колотию в гости. Его низкая крытая соломой хата стояла на самом краю села. Дальше простиралась степь с глухими балками, непролазными терновниками, заросшими чебрецом и полынью скифскими могилами. И всякий раз, когда разыгрывалась непогода, дедушка Колотий ставил на окно лампу. Вдруг какой-нибудь горемыка заблудится в степи, вот и выйдет на наше окошко.

И не раз, и не два среди ночи раздавался стук в это окно, затем уже в сенцах кто-то бухал обмерзшими сапогами, проклиная непогоду и радуясь тому, что вот, когда уже так замерз, хоть ложись и помирай, неожиданно увидел свет…

Хлопотали вокруг нечаянного гостя дедушка и бабушка, я, свесившись с теплой лежанки, во все глаза смотрел на выбирающего сосульки из бороды и усов черного дядьку, а на окне по-прежнему светил огонек неяркой керосиновой лампы, как светится сейчас у дороги раскрывшийся не ко времени одуванчик.

Если кому случится бывать в Хурчанской долине, это место найти очень легко. Вернее, его и искать не нужно. Держитесь левого берега Хурчана и на второй день пути сразу за широкой наледью выйдете к ручью, что неторопливо струится среди защипанных куропатками тальников. Вода в ручье темная, водоросли не длиннее мышиного хвоста, у самого дна играют песчаные фонтанчики. Из живности кроме личинок ручейника здесь ничего не встретишь, да и те держатся на самой глуби.

За ночь вода в ручье подстывает, и к утру над ним появляются хрустальные мостики из переливающихся всеми цветами радуги льдинок. Правда, мостики эти всего со спичку толщиной и даже оляпка предпочитает садиться не на них, а на выглядывающие из воды камни, но, может, эти булыжники ей просто привычней.

Дело было к обеду. Мы с Васькой Чирком возвращались с охоты, устали и решили устроить привал у этого ручья. К тому же на самом берегу, уставившись в небо толстыми сучьями, лежала сухая лиственница. Так что за дровами далеко ходить не нужно.

Васька занялся костром, а я, прихватив котелок, спустился к ручью. И вот, когда зачерпывал воду, обратил внимание на небольшой припорошенный снегом островок, белеющий посередине ручья. Дело в том, что весь этот островок был испещрен следами горностая. Интересно, что он там делал?

— Наверное, под снегом лежит какая-то дичь, — решил Васька. — Может, утка, а может, кулик или что другое. Вот горностай и пировал. Теперь островок от берега отрезало, а то обязательно прибежал бы снова. Это уж точно — каждое утро поглядывает с берега, не затянуло ли воду ледком?

— А где же его следы? — посмотрел я вокруг. — На островке они совершенно свежие, а на берегу кроме оставленных оляпкой крестиков ни одного следочка.

Васька Чирок огляделся:

— И на самом деле нет. А ты случайно не затоптал? Давай проверим. Я по камням перейду на ту сторону ручья, может, горностай сделал дорожку оттуда.

Стали искать место, откуда зверек попал на остров, и обнаружили его метрах в тридцати выше по ручью. Там русло перехвачено двумя ледяными мостиками. Перекат бойкий, вода все время подтачивает льдинки снизу. Возле такой горе-переправы слово громко скажи — обрушится, а горностай раз пять с берега на берег гонял. Вот и добегался, пока не обрушил один из мостиков.

Другой бы на его месте бултыхнулся в воду и подался к берегу, а этот так на льдинке и поплыл. Представляю, как он здесь путешествовал! Если бы потерпел минуту-другую, обязательно прибило бы к берегу. Так нет же, поторопился высадиться на островок, теперь загорает. Вон там и норки темнеют в снегу.

Мы даже о костре забыли. Любопытно все-таки, здесь ли горностай? Притащили валежину, плюхнули на воду чуть повыше островка. На сам островок класть побоялись — вдруг придавим Малышка (так мы успели прозвать горностая). Я придерживаю валежину, а Васька с сучка на сучок — и уже на островке. Копнул снег рукой раз, другой и вдруг резво так ее отдернул:

— Вот он, враг, щерится! Что с ним делать?

— Хватай, — кричу, — за шиворот и тащи сюда! Только осторожнее, не придави!

Васька Чирок шапку с головы, зачерпнул в нее добычу вместе со снегом и на берег. Горностай оказался еще мельче, чем можно было ожидать. На хвосте и передних лапках заледенел снег, сам дрожит от холода, шкурка переливается в частых судорогах. Но, гляди, зубы показал да грозно так:

— Цирк! — цирк! — цирк!

Я снял рукавицу, устроил в нее Малышка — и за пазуху. Оно, конечно, и рукавица крепкая, и горностай полузамерзший, а все равно таскать полдня зверя в пазухе — занятие не из приятных.

К вечеру мы были в избушке. Отгородили под нарами угол, постелили в нем старую куртку и вытряхнули туда Малышка.