Вот и все, что мы придумали. Пустяки, конечно.

Кое-что мы потом изменили, навели фасон, а все-таки сами были далеко не в восторге от нашей комедии. Но ребятам она почему-то понравилась, и мы на третий день стали репетировать. Попа взялся играть Серафим, я — Петю, Муся и Ника — двух пионерок, которые должны были танцовать у костра.

Хорошие это были дни! В суете, в беготне, в спешке.

Настал торжественный день. Накануне было пасмурно, и мы боялись, что вот проснемся завтра, а по крыше уныло барабанит дождь и ветер дует холодный. Проснулись, а день-то жаркий, солнечный. В парке листья лепечут, и по небу плавко плывут облака.

Часам к одиннадцати стали съезжаться родители. Я пошел встречать своих и вдруг вместо отца с матерью нежданно-негаданно встретил в лесу Юрия Осиповича, в белом картузе и с альбомом для рисования подмышкой. Я испугался: уж не случилось ли чего-нибудь? Но нет, все оказалось благополучно. Просто отцу надо было срочно дописать статью для какого-то журнала, которую он давно уже должен был сдать и не сдал, по обыкновению. А маме не хотелось оставлять его одного. Вот они и просили Юрия Осиповича навестить меня, передать записку и сверток со сладостями.

Я прочитал записку, и мне стало грустно за отца. Он так любит шум, сцену, домашние спектакли и так всегда умиляется, когда ребята танцуют, поют, декламируют! Если бы он приехал, он, конечно, сейчас же, забыв про свой возраст, начал бы суетиться вместе с нами: приколачивать занавес, декорации ставить, гримировать нас, развешивать фонарики. И все вокруг него закружилось бы! Но он не приехал, и сейчас, бедняга, сидит за столом, как школьник за скучным уроком, пишет, и черкает, и сердится, потому что не может сосредоточиться, потому что мысли-то его далеко-далеко — здесь, в лагере, с нами.

— Хорошо у вас! — сказал Юрий Осипович, сняв картуз и с нежностью посматривая на кусты, на березки.

— Это еще что!.. Это так… А дальше, там… Вот увидите сейчас…

И я повел его в лагерь. И вдруг сообразил: да ведь это сама судьба нам его посылает! Ведь декорации-то мы еще не сделали. А главное, у нас не было конского черепа. Мы с Серафимом обшарили все овраги и нигде не нашли. Обещали к вечеру принести ребята из колхоза, но принесут ли они? Мы начали было делать просто маску из бумаги, но у нас вышло что-то нелепое, глупое и совсем не страшное.

— Помогите нам, Юрий Осипович, — попросил я, посвятив его в наши дела.

— Ну, что же, с удовольствием, с удовольствием!

Я и отдохнуть ему не дал — привел к себе в комнату и засадил за работу.

В двенадцать часов весь отряд наш выстроился на линейку перед мачтой с опущенным флагом. В стороне вдоль домов стояли родители, ребята из соседней деревни, доктор наш, повариха в белом халате и Сергей Сеновалыч в огромной соломенной шляпе.

Николай Андреевич взошел на трибуну. Он сказал всего несколько слов об открытии лагеря, о том, что советские дети — счастливые дети.

— Я говорю это так уверенно, потому что вижу перед собой ваши лица. А они вон какие у вас!.. — Он улыбнулся. — Конечно, будут у вас и огорчения, множество огорчений: ведь надо будет во-время спать ложиться, во-время вставать, а во-время это иногда и не хочется делать — вот и огорчение. В волейбол проиграл — опять огорчение. Огорчения не такие уж страшные. Они пройдут, и останется только приятное воспоминание. И это уже наша обязанность, и в первую очередь моя, сделать так, чтобы вы потом с удовольствием вспоминали о лагере.

Говорил он просто, без всякого красноречия, а в голосе, в глазах было еще что-то невысказанное, что придавало словам его какую-то особую глубину и торжественность.

Потом говорил представитель райкома комсомола, потом пошли пожелания, приветствия от родителей, от колхозных пионеров. Потом Николай Андреевич скомандовал:

— На флаг!

— Есть на флаг! — отчеканил Валька Аджемов.

— Флаг лагеря поднять!

— Есть поднять!

И под гром барабана и горна флаг медленно поплыл по воздуху в небо, к вершине мачты, остановился и, расправясь, заколыхался на фоне пышного облака.

Я уже говорил, что вожатый Константин Иванович был отличным физкультурником. Мы подготовили с ним несколько хороших номеров и показали их после поднятия флага.

Из-за парка между тем плыли и плыли облака, все темнее и гуще, и где-то глухо погромыхивал гром. А когда мы делали последнюю пирамиду, небо уже совсем почернело, поднялся ветер, флаг на мачте захлопал, тревожно зашумели деревья, блеснула молния, раздался страшный треск и послышался равномерный шум быстро приближающегося дождя. Вот упала на сцену тяжелая холодная капля, вторая, третья, и пошел крупный дождь.

Пирамида рассыпалась, и мы с веселым криком бросились в дом следом за нашими зрителями.

Через четверть часа туча отгремела и ушла, и мы обедали на террасе уже при ярком солнце.

Вечером, перед спектаклем, в самый разгар волнений и спешки, к террасе подошел паренек из колхоза и стал мне делать какие-то таинственные знаки. Я вышел к нему. Он молча повел меня в парк, за кусты. А за кустами стоял другой паренек, такой же таинственный и чем-то очень довольный. В руках он держал что-то большое, белое, завернутое в лопухи.

— Насилу нашли, — прошептал он.

— А что это?..

Я отогнул лопухи — это был конский череп. Я совсем забыл про него. Да и не нужен он был. Юрий Осипович уже сделал мне великолепную маску дьявола с кабаньим рылом, фантастическую, страшную и в то же время чрезвычайно смешную. Но я не стал их разочаровывать, взял череп и спрятал в кусты, как будто потом за ним прибегу.

Вернулся на террасу, а у Серафима в руках — такой же череп. Оказывается, и этот притащили деревенские ребята. Мне смешно стало и страшно: того и гляди, эти услужливые пареньки еще приволокут и превратят лагерь в конское кладбище.

Вечер был тихий и теплый. Родители и ребята, не участвовавшие в спектакле, гуляли в парке, у пруда. А мы хлопотали, устраивали сцену, ставили декорации: настоящие березки и елки привязывали к потолку террасы, а снизу обкладывали мохом, развешивали пестрые фонарики, ставили скамейки и стулья для зрителей.

Когда всё кончили, я присел на минуту отдохнуть. Ребята ушли куда-то. Я был один и только тут, в тишине, заметил, какое у вас оживление. Отовсюду доносились разнообразные звуки — скрип уключин, стук волейбольного мяча, говор, смех, — и все это сливалось в своеобразный праздничный шум.

Ника гуляла с отцом по аллее. Они о чем-то спорили и даже, повидимому, ссорились.

«Неужели и они?..»

Меня удивило. И Ника и отец ее так не похожи были на меня, на отца моего и на мать, что, мне казалось, они не должны были ссориться, что у них все должно быть по-другому. Я с любопытством смотрел на их спины, удалявшиеся от меня. Но вот посреди аллеи Ника круто повернула и быстро пошла назад, ко мне. Отец сказал ей что-то вслед, но она не слушала его, и он пошел один дальше.

Ника подошла ко мне, сердитая и чем-то очень расстроенная.

— Я не буду играть, — сказала она резко.

— Почему?..

Я крайне удивился.

— Так… не хочу.

Она села на скамейку против меня, болтая ногами, как капризный ребенок.

— Да почему? Что случилось? — недоумевал я.

Она насмешливо посмотрела мне в глаза и ничего не ответила. Потом встала и ушла на сцену за занавес. Я тоже вскочил, чтоб пойти и с возмущением рассказать ребятам.

«Отказываться в последнюю минуту!.. Да кто же так делает?.. И я, дурак, полез с расспросами…»

И вдруг за занавесом послышался сумасшедший хохот Ники. Я перепугался — уж не истерика ли? — и бросился на сцену. Но испуг мой сейчас же прошел, когда я увидел в руках у нее маску чудовища.

— Это ты в ней?.. А ку, надень, надень!

Я надел и стал медленно наступать на Нику.

— Ой, как страшно! — вдруг вскрикнула она и убежала.