– Я же тебе велел ядовитую ветошь взять, – с укором сказал Калужский. – Какой ты непослушный, Витя!

– Я взял, честное пионерское, но потерял, наверное.

– Если потерял во время погони, то она и явилась твоим спасением. Стоит собаке хоть раз ткнуться носом в эту ветошь, как она надолго потеряет нюх. На всякий случай придется обработать подходы к пещере и каменные плиты сдвинуть. Ты мог навлечь собак, об этом надо всегда помнить.

– Я и так два раза разувался, с камня на камень прыгал и направление менял, – обидчиво сказал Витя. – Их же не тысячи были, всего две.

– Безразлично. Лишняя предосторожность никогда не повредит. Ты откуда входил?

– От белого камня.

Калужский с озабоченным видом взял из цинкового патронного ящика ветошь, банки с порошком, повесил на себя автомат и поспешно ушел. Витя надулся.

– Всегда меня маленьким считает…

– Помолчи, – оборвал его Тремихач. – С кем виделся в поселке?

– Только со своими мальчишками разговаривал, а к Катиным девушкам не заходил. У них эсэсовцы поселились. Когда пропал зондерфюрер, у гитлеровцев тревога была: машины с собаками и полицаями приехали. На улицу всем запретили выходить, и обыски делали в домах. Минькиного отца арестовали и всех рыбаков посадили на арестантскую баржу. Говорят, что какой-то «Чеем» объявился.

– Что за «Чеем»?

– Не знаю, название» наверно, такое. Мальчишки слыхали, как фашисты о нем шепчутся. Будто это какой-то особый партизанский отряд невидимок»

– Про нас, видно, сочиняют, – догадался Чижеев, – это я в садике у Кати на шофера зондерфюрера бумажку с иностранной надписью приколол: «Made in Ч. М.» Сделано, мол, черноморцами, чтобы с другими не спутали. «Че-ем» – не слово, а две буквы…

– Хватит вздор молоть! – сказал недовольный Тремихач. – Кровью не шутят. Мы здесь не для забав. Пленного гитлеровца надо скорей доставить в лесной штаб. Мы из него вытянули все, что требовалось, теперь он лишний едок и обуза. А им может понадобиться. К тому же провизионка опустела и донесение готово. Согласны со мной пойти?

– Согласны, только не за консервами. Чего такую даль тащить? Мы их поближе добудем.

В путь решено было двинуться до рассвета, то есть в такое время, когда солдат больше всего клонит ко сну.

В поход собрались Тремихач и Восьмеркин с Чижеевым. Витю пока не будили.

Девушки, заметив сборы мужчин, сразу же поднялись.

– Куда вы?

Им объяснили.

– Решение неправильное, – запротестовала Нина. – Кто будет охранять пещеру, если все мужчины уйдут? Пусть остаются отец с Витей, а я проводником пойду.

– Нам мужские руки потребуются, – сказал Тремихач. – Всюду усиленные патрули и секреты. Мы пленного поведем. Это не девичье дело.

– Как хотите, но пещеру с больными так оставлять нельзя, – заявила Катя.

– Что мне с ними делать? – в затруднении обратился Тремихач к морякам.

– Мы с Восьмеркиным одни гитлеровца дотащим! Дайте нам Витю, – сказал Чижеев.

Нина, ожидая, что Сеня поддержит ее, нахмурилась.

– Сеня, я очень прошу… у меня предчувствие.

– В предчувствия не верю. Сегодня – чисто мужское дело.

В путь друзья собирались тщательно: начистили автоматы, заново набили диски, проверили гранаты, отточили ножи, подогнали ремни походных мешков и запаслись веревками. Калужский выдал каждому по комку ветоши, густо пересыпанной каким-то остро пахнувшим порошком, и сказал:

– Аккуратней натирайте подошвы сапог лоскутками и бросайте их в разные стороны, рассчитывая не на одну, а на нескольких собак. Не забудьте это проделать и при возвращении.

– Есть не забыть!

Друзья разбудили Витю, позавтракали и вытащили из клетушки сонного корветтен-капитана.

Штейнгардт, видя, что он опять попал в руки Восьмеркина, судорожно глотнул воздух.

– Вы есть против слова начальника… Он давал мне гарантия на жизнь.

– Ладно, поживешь еще, – сказал Восьмеркин, крепко скручивая ему за спину руки. – Но если вякнешь на улице, не посмотрю и на слово… Заранее приготовься концы отдать. Понял?

– Н-нейн… Не понимаю, что есть перевод… Прошу переводчик.

– Вас ведут в штаб, хотя следовало бы отправить на виселицу, – с едкостью в голосе объяснил ему Калужский. – Конвоиры предупреждают: за всякую попытку освободиться, подать голос, позвать кого-либо на помощь – поплатитесь жизнью.

Крепко связав Штейнгардта и закутав его в маскировочную плащ-палатку, друзья пошли прощаться с больными.

Клецко лежал с угрюмо сжатым ртом. Болезнь словно высушила его: грозный боцман на постели казался маленьким и несчастным. Он покачивал забинтованной кистью руки и временами скрипел зубами. Трудно было понять, спит он или бодрствует… Друзья легко прикоснулись губами к его бледному лбу и на цыпочках отошли к Косте Чупчуренко.

В глазах салажонка уже появилось осмысленное выражение. Жар спадал. Костя слышал весь разговор с зондерфюрером и не мог понять, почему медлят с казнью.

– Повесьте здесь эту жабу, – сказал он. – Незачем другим отдавать, убежит еще. А таких нельзя живыми оставлять. Дайте хоть я… мичман ничего не скажет. Ему больше, чем мне, досталось…

– Не беспокойся, партизанам он не меньше насолил. – Восьмеркин с Чижеевым попрощались с салажонком и затем пошли к девушкам.

Катя по-мужски крепко тряхнула обоим руки и пожелала удачи, а Нина лишь кивнула головой и отвернулась. Но потом, когда друзья в сопровождении Тремихача и Калужского вошли в темный проход, она нагнала Сеню и быстрым движением прижалась к его щеке.

Ночь была холодной и туманной. Над горами нависла тяжелая мгла. С моря дул пронизывающий ветер. Где-то вдали подвывали и тявкали шакалы, их хрипловатый лай напоминал петушиное пение.

Друзья двигались со всеми необходимыми предосторожностями: впереди разведчиков шел Витя, за ним, шагов через пятнадцать, Восьмеркин со Штейнгардтом, а несколько позади, замыкающим, шагал Чижеев. Автоматы у всех были на взводе.

Витя временами давал сигналы замедлить шаг. Он один тенью проскальзывал вперед, проверял путь, потом возвращался, и друзья прежним порядком уводили Штейнгардта все дальше и дальше от моря.

Изнеженный зондерфюрер, подталкиваемый Восьмеркиным, взмок от непривычной ходьбы по горным тропам. Правда, вначале он был относительно спокоен, но, когда они миновали приморскую шоссейную дорогу, Штейнгардт начал опасливо озираться.

«Они ведут меня в лес, – догадывался он, – и там сделают, что захотят. Ведь не трудно доложить: убит при попытке к бегству. Они, конечно, переброшенные с Кавказа разведчики. Им выгодно уничтожить меня, в глухом месте скрыть труп и выдать мои сведения за собственную осведомленность. Это карьера. Нет, я должен жить, пусть раненым, но жить. Мне терять нечего. У леса и на дорогах должны быть наши секреты… Надо замедлить шаг, скоро рассвет…»

Штейнгардт притворно стал задыхаться на подъемах. Ноги у него то скользили, то заплетались. Он несколько раз умышленно падал и делал вид, что со связанными руками не может подняться. Он оттягивал время, но в своей хитрости переборщил. Восьмеркину, наконец, надоело поднимать и подталкивать ленивого пленника, и он наградил зондерфюрера таким пинком, что тот по косогору помчался рысью.

В это время Витя ожесточенно замахал бледно светящейся в темноте гнилушкой. Сигнал обозначал: «Немедля остановитесь – опасность». Восьмеркин дернул на себя некстати порезвевшего гитлеровца, пригнул его к земле и сам присел.

Путь за кустарником пересекала проселочная дорога. Вначале Витя уловил хруст гравия под чьими-то тяжелыми сапогами. Но, как только Штейнгардт побежал, шум шагов и шорох прекратился. Наступила тревожная тишина. Какие-то люди притаились на дороге и вслушивались.

Витя, передвинувшись на несколько шагов вперед, расслышал сдержанный говор, нетерпеливое собачье повизгивание и звяканье цепочек. «Ищейки», – догадался мальчик и торопливо достал ветошь, выданную Калужским.