Это было, конечно, лучше, чем попасть в Польшу. В тот момент мы подумали о нашей тюремной камере даже с некоторым облегчением.

Проходит томительная неделя. Нам сообщают новое решение комиссии: нас отправят в Берлин в распоряжение нашего консульства. Мы теряем терпение. Даже Петровский нервничает.

Исаченко опять начинает хвалить немцев. На этот раз его оптимизм нас не заражает.

Мы объясняем Исаченко, что пора научиться сознательно относиться к событиям, но неисправимый оптимист готов обнимать тюремщика.

Он не понимает, что мы в плену у классового врага, который не склонен нам делать любезности без оснований, и что офицер, согласившийся не отправлять нас обратно в Польшу, руководствовался политическими соображениями.

Я принимаю от офицера кайзера его услугу, но цели, которые он преследует, чужды мне.

Я не буду бороться за социал-демократическую Германию с Антантой.

Я буду бороться за свой класс и раньше всего в своей стране.

Мир разделен на эксплоататоров и эксплоатируемых, а не на немцев, французов и поляков.

Наступает день, когда нас снова выводят из тюрьмы, отправляют на вокзал и усаживают в вагон с конвоиром.

Он имеет поручение передать в Берлине нашему консульству соответствующее отношение от шнайдемюлльской комендатуры.

— Не бросить ли нам этого дяденьку и как-нибудь (без него в путь-дороженьку двинуться? Тут уже тракт прямой, никаких трудностей не представится в Берлине. Быстро отыщем советского консула, — говорит Исаченко.

— Пожалуй, оно так… — ответил Петровский.

Мы отлично понимали, что в случае новой беды, пожалуй, не удастся нам опять мобилизовать энергию и выдержку, необходимые для новых испытаний.

А вдруг в Берлине предстоит предварительно пройти через германскую полицию, и мы снова будем взяты под подозрение и вновь попадем в тюрьму…

Комиссия в Шнайдемюлле приговорила нас за переход границы без документов к аресту сроком на восемнадцать дней. Однако мы просидели три месяца и десять дней (вместе со сроком до вынесения приговора), то есть сто дней вместо восемнадцати.

Стали искать случая отделаться от неприятного спутника.

Примерно в тринадцати — пятнадцати километрах от Берлина наш поезд сделал остановку. Попросили у конвоира разрешения выйти напиться кофе. Тот согласился. Оставив конвоира в купе, мы затерялись в толпе и быстро пошли в противоположную от Берлина сторону. Отошли около полукилометра, улеглись на траве. Полежали, отдохнули и решили пешком направиться дальше.

Придя в город, подошли к первому встречному шуцману и стали его расспрашивать о том, где находится организация, ведающая делами русских военнопленных.

Он направил нас на Кирхенштрассе.

Помчались туда, но адрес оказался неверным.

Оттуда нам дали направление на Фридрихштрассе.

Трамваи, автобусы, тысячи автомобилей, лязг и грохот большого европейского города. Бесконечные шеренги людей в штатском, военном платье. Ровные улицы, блестящие витрины, шуцманы…

Одичавшие, мы носимся по Берлину, не интересуясь ничем. Мы заняты одной мыслью — поскорей найти консульство.

— Фридрихштрассе? — как попугаи, повторяем мы каждому шуцману.

Короткий жест рукой, быстрый взгляд, скользящий по нашим подозрительным фигурам, и шуцман уже занят своим делом, а мы мчимся дальше.

На Фридрихштрассе останавливаемся перед большим зданием. Швейцар на ломаном немецком языке спрашивает, откуда мы пришли.

Петровский и Исаченко замялись. Стоит ли сразу открываться? И швейцар и вестибюль стали внушать сомнение — мы уже никому не верили. Не похоже было на то, чтобы здание и люди, в нем живущие, имели отношение к Советской России: так подсказывала нам интуиция.

Во время затянувшихся переговоров со швейцаром по лестнице спустился какой-то человек. Прислушался и сейчас же опознал в нас русских. Видимо, сразу сообразил, в чем дело, так как отвел в сторону и тихо спросил, кто мы. Рассмеялся, услышав наши доверчивые объяснения, назвал дураками, сказал, что мы попали в испанское консульство, которое приняло на себя защиту интересов белогвардейцев. Объяснил, что нам следует обратиться в советское консульство, находящееся на Унтер ден Линден.

Успокоенные, двинулись туда.

Там очень любезно встретил нас какой-то молодой человек. На наш вопрос, где находится представитель Советской России, товарищ Кооп сообщил, что представительство находится на другой улице, и дал точный адрес дома.

Путанице не предвиделось конца.

Пошли по новому адресу. Встретились в вестибюле с приветливой старушкой и от нее узнали, что мы наконец попали в русское бюро военнопленных. Но так как было уже семь часов, то бюро оказалось закрытым.

Старушка предложила зайти на следующий день утром. Сообразив, что нам некуда деться, она дала записку к своим друзьям.

Те встретили нас очень тепло, накормили, напоили.

На следующий день в советском консульстве нас приняли доверчиво и ласково.

Впервые за долгие восемнадцать месяцев мы почувствовали себя гражданами, за спиной которых стоит могучее пролетарское государство.

Надо было заготовить для нас документы, с которыми мы через несколько дней могли отправиться на родину.

В ожидании их мы слонялись по Берлину, не замечая его красот. Возвращаясь в консульство, тормошили товарищей, надоедая просьбами поскорее от нас избавиться.

На улицах немецкой столицы изредка встречали группы рабочих, возвращавшихся с фабрик.

Унылые, закопченные фигуры, бледные, малокровные лица… Братья, которые тоже лежали годами в вонючих окопах, чтобы обеспечить довольство владельцам блестящих особняков.

— Наших братьев предали их вожди. Штык, который они принесли из окопов, вырвал враг под личиной друга. Они сознают свою ошибку. Коммунистическая партия Германии, раздавленная, загнанная в подполье, приведет немецких рабочих под боевыми знаменами рабочих-спартаковцев к новым решающим победам. Аристократические Унтер ден Линден еще увидят замасленные блузы Красной гвардии Берлина. Шляхетская Польша перестанет быть барьером между Советской Россией и Советской Германией. Мы еще вернемся сюда, — говорит убежденно Петровский, в десятый раз перечитывая долгожданные документы на право проезда в РСФСР.

Мы молча обмениваемся крепким рукопожатием.

Наконец-то эшелон военнопленных сформирован.

Усаживаемся в вагоны.

Нас много.

Прежде чем попасть в эти вагоны, мы прошли суровую школу. Уцелели те, кто сумел сильно желать свободы.

Мы не будем бесполезным балластом в своей стране.

С поезда пересели на корабль.

На палубе группы. Бесстрастно рассказывают о прошлом; редко-редко у кого увлажнятся глаза.

Опять поезд.

В вагоне тесно.

Паровоз маленький, отапливается дровами. На остановках бегаем по вокзалу, прислушиваемся, нагоняем поезд уже на ходу.

Не хотим думать о прошлом. Ловим газетные строки. Страна оживает. Энтузиазм масс скоро переключится с военного фронта на трудовой.

Мы перебрасываемся короткими фразами с соседями и вновь жадно на маленьких полустанках ловим родную речь…

Перрон в Петрограде. Пережидаем, пока спадет волна пассажиров, хлынувшая с пригородного поезда.

Холодное петроградское утро.

Вереницей тянутся рабочие на фабрики.

Носильщики разгружают багажный вагон.

Люди трудятся, не замечая нас.

Наши руки соскучились по работе. Мм завоевали свое право на труд ценой невероятных страданий. Мы испытали пытки в лагерях «великой» Польши и каторжный режим в тюрьме «свободной» Германии.

Со скорбью вспоминаем товарищей, оставшихся в Стрелкове. Не обещаем мстить за них, — это сделают там, на месте, рабочие и крестьяне будущей свободной Польши, — но все же мы не можем говорить без проклятий об этом маленьком клочке земли, где наши товарищи, вероятно, нашли свой последний «приют».

Народ схлынул.

Выходим с вокзала в город и медленно шагаем по тихим в эту раннюю пору улицам.