— Не жирфукс, — поправляет Тамара, — а журфикс.

— Вот-вот: у тебя — журфикс, а у меня — жирфукс…

Как всегда, Иван Константинович и Леня провожают нас домой. Взрослые идут позади, мыс Леней — впереди.

— Вся беда, — говорит вдруг Леня, — что Тамарка — наоборотка.

— Это что еще значит? — удивляюсь я.

— Ну, наперекорка — вот она кто! Бабушка наша, Инна Ивановна… — Голос Лени вдруг обрывается, потом он продолжает очень ласково, очень нежно: — Я думаю, такой бабушки ни у кого на свете нет и не было! До того она была добрая, так любила нас… А Тамарка с ней такая была хамка! Никогда не подойдет, не приласкается, слова доброго не скажет… А дедушка наш… он, конечно, нас тоже любил, но сколько раз, бывало, он Тамарку шлепал, даже по щекам бивал! И что ты думаешь? Она в дедушке души не чаяла, она ему в глаза глядела, она его и дедусенькой, и дедунчиком… Понимаешь?

— Понимаю. Она — неблагодарная, вот она кто.

— Во, во, во! — кивает Леня. — Это верно: неблагодарная!

— И Ивана Константиновича она не ценит! — говорю я сердито. — Ка-а-ак она с ним противно разговаривает! Сервировку ей новую подавай! Для журфикса!

Мы и не догадываемся, до чего печально обернется дело с этим Тамариным журфиксом!

В назначенную субботу все должно состояться. Я не интересуюсь этим балом — я ведь не пойду! От Лени, который забегает к нам каждый вечер, я узнаю все новости и подробности; Тамара купила посуду — с ума сойти! Чашки — обалдеть! Готовится угощение — ба-а-атюшки!

В субботу, перед третьим уроком, когда кончается маленькая перемена, я случайно натыкаюсь в коридоре на группу девочек. Тамара, прощаясь со своими «знатными» подружками и махая им рукой, кричит:

— Так помните: сегодня в шесть часов я вас жду!

— Придем, придем!

— Обязательно!

— Непременно придем! — кричат они ей, уходя в свое первое отделение.

А ровно через час, когда кончился третий урок и начинается большая перемена, Дрыгалка задерживает нас в классе. Удивительно, до чего она обожает портить нам большую перемену! Все стремятся выбежать из класса в коридор, завтракать, шуметь, а Дрыгалка непременно сократит перемену: хоть на пять минуток, хоть на минуточку, да сократит!

— Хованская! — вызывает Дрыгалка.

Тамара встает.

— Ваш дедушка подавал заявление о переводе вас в первое отделение?

— Нет, мой дедушка — князь Хованский — умер. А заявление подавал мой опекун, доктор Рогов.

Дрыгалка делает удивительно противное, насмешливое лицо и говорит с насмешкой:

— Ваш дедушка был князь? Вы в этом уверены?

— Он мне так говорил…

— Ах, он вам «говорил»? — уже открыто издевается Дрыгалка. — А вам известно, что такие вещи доказываются не словами, а документами?

Тамара молчит. Она очень бледна, и по губам ее пробегает что-то вроде мелкой судороги.

— Дедушка говорил мне… — выжимает она из себя наконец с усилием, — что наша грамота на княжество утеряна… но что мы все-таки князья.

— Ну, так вот, — с торжествующей интонацией продолжает Дрыгалка, — свободных мест в первом отделении нет. Дирекция готова была — для такого случая! — перевести кого-нибудь из первого отделения к нам во второе, а вас перевести от нас в первое. Но никаких документов о том, что вы — княжна, не имеется. Вы не княжна, а самозванка! И вас в первое отделение не переведут!.. — Затем, обращаясь к нам, Дрыгалка говорит, словно точку ставит: — Можете идти в коридор, медам!

И сама уходит из класса. Девочки со своими завтраками бегут в коридор. Часть девочек осталась в классе, в том числе и я. Я стою и боюсь поднять глаза. Боюсь посмотреть на девочек и увидеть: а вдруг они злорадствуют по поводу Тамары?.. И боюсь взглянуть на Тамару: а вдруг она плачет?

Но нет, девочки тоже не смотрят на Тамару, словно ничего не произошло. Мы выходим из класса группкой. Обернувшись в дверях, я вижу, как Тамара, очень бледная, поспешно, роняя вещи на пол, укладывает все свое классное хозяйство в сумку…

Выйдя в коридор, Меля запускает зубы в кусок пирога с капустой и говорит почти нечленораздельно:

— А ну его к богу, княжество это! Одна морока!

Остальные молчат. Но лица у них серьезные: сцена Дрыгалки с Тамарой произвела на всех тяжелое впечатление.

Мимо нас вихрем проносится Тамара, — в руке у нее сумка с книгами и тетрадями. Она мчится к лестнице и стрелой убегает вниз.

— Куда она? — тревожно говорит Маня Фейгель.

— Домой, наверно…

— Девочки! — говорит Лида с упреком. — Не будем заниматься чужими делами. Это называется: сплетничать.

Все молчаливо соглашаются с Лидой. Спустя минуту беседа бежит, как веселый ручеек, от одного предмета к другому. О Тамаре все забыли. Или делают вид, что забыли. Я — тоже. Конечно, мне ее немножко жалко: наверно, она огорчилась тем, что ее не хотят переводить в первое отделение. И Дрыгалка так насмешливо говорила ей: «Вы не княжна, а самозванка!» Кому же приятно слышать такое?

Но — удивительное дело! — слух об этом происшествии уже облетел весь институт. В коридоре все говорят только об этом. Ко мне подлетает Зоя Шабанова.

— Это правда? — спрашивает она с любопытством.

— Что «правда»?

— Да вот — про Хованскую?

Вокруг нас уже собралась толпа. Девочки набежали отовсюду, как куры на просо.

— А что такое — про Хованскую? — спрашиваю я с самым искренним недоумением.

В глазах Зои, да и некоторых других девочек, — жадное любопытство. Вот с таким выражением лица ходят по квартирам, чтоб посмотреть на незнакомых им покойников, или толпятся у церквей и костелов, чтоб увидеть незнакомых им новобрачных.

Это очень противно…

Очевидно, Лида Карцева чувствует то же, что и я, потому что она очень холодно смотрит на Зою и других девочек, обступивших нас.

— Да что такое мы должны знать про Хованскую? — говорит Лида спокойно. — Ничего мы не знаем! Дайте нам пройти…

Нас пропускают. Мы идем по коридору со своими завтраками и говорим о другом. О чем угодно, только не о Тамаре Хованской.

Вечером прибегает к нам Леня, очень взволнованный:

— Шашура! Идем к нам…

— Это зачем еще мне идти?

— Меня дедушка послал. «Скажи, говорит, Сашеньке (он тебя Сашенькой зовет… подумай, всех обезьян Сашеньками звать!), чтоб сейчас пришла к нам!»

Я понимаю это так, что у Тамары собрались все ее знатные гости и Ивану Константиновичу непременно хочется, чтобы пришла и я. А я так не хочу этой встречи с «графьями и князьями», что даже пропускаю мимо ушей Ленькину дразнилку про «обезьян».

— Зачем я к вам пойду? — ершусь я. — У вас и без меня гостей много…

— То-то и дело, что нет! — серьезно отвечает Леня. — Ни одного гостя и три телеги неприятностей… Пойдем, Шашура!

У Роговых еще в передней слышно, как заливается хохотом Тамара.

— Ты меня обманул? — сурово говорю я и поворачиваюсь, чтоб уйти. — У вас веселье, хаханьки, а ты сказал: никого нету!

Леня удерживает меня за рукав шубки.

— Это у Тамары… истерика… — бормочет он сконфуженно. — Плачет она… понимаешь? Плачет!

Мы с Леней входим в комнату, откуда доносятся странные звуки, похожие больше на хохот, даже на икоту, чем на плач. Я никогда в жизни такого не слыхала и в совершенном ужасе схватываю Ленину руку.

В довершение переполоха попугай Сингапур в своей клетке начинает заливаться точь-в-точь, как Тамара! Оказывается (потом нам это объясняет Иван Константинович), одна из прежних хозяек Сингапура часто закатывала истерики, и Сингапур перенял это от нее. Все эти годы он жил у Ивана Константиновича и не слыхал никаких истерик; ну, а когда Тамара начала эту знакомую ему песню, Сингапур страшно обрадовался и начал выводить истерические вопли. Так они наворачивают оба — Тамара и Сингапур!

Но для Тамары состязание с попугаем оказывается полезным: плач ее ослабевает. Она даже кричит:

— Ленька! Да поставь ты эту проклятую птицу на рояль!

Поставленный на гладко отполированную крышку рояля попугай Сингапур перестает хохотать, икать и плакать. Он только, как всегда, жалобно умоляет: