«Не ершись, Петр, ты виноват…» — сказал себе сейчас Грачев.

У трапа ему встретился замполит. Петр поздоровался. Зашел разговор о Крылове. Леденев только из города. Был на комбинате. Таня Рубцова — ударница. Честный человек. А вот муж ее — пьяница и дебошир. На днях избил ее. Капитан сейнера был у них дома. Кирилл стал жаловаться, что к жене ходит матрос с «Бодрого» и что, мол, поэтому он пьет.

— С Крыловым так: строго предупредите, если хоть еще раз пойдет к ней — оставим без берега, — заключил замполит.

— Он любит ее, — возразил Грачев. — Разве любить запретишь?

Замполит пожал плечами:

— Вы же сами уверяли, что это — неправда, что Крылов обманывает всех. Да и Таня просила оградить ее от матроса, сами ведь ходили к ней?

— Ошибался, — признался Петр. — И Таня поняла, что дорог ей Игорь.

Леденев посмотрел на Грачева так, будто видел его впервые.

— Пока в город его не увольнять. Ясно?..

Петр устало присел за стол. В каюте было тепло. Снял китель. Наконец-то он добрался до письма. Лена писала без намеков, откровенно.

«Грачев, твое письмо вызвало у меня улыбку. Мне уже все равно, как ты относишься ко мне. Я ушла от тебя. Совсем. Твои фотографии отослала матери, а те, где мы вместе, сожгла.

Ты пишешь, что все мне простишь, зовешь к себе. Чудак! Андрей любит меня, ценит. Я многим ему обязана. А с тобой я только мучилась… Жду развод. И не вздумай нервы мне мотать, иначе напишу жалобу в политотдел…»

Петр скомкал листки.

Корабль шел вдоль ломаного берега. Ветер стих. Потеплело. Мыс Кувеньга остался по левому борту. У маленького острова, что возвышался над водой, эсминец застопорил ход. Шлюпка отошла от борта. И вот уже корпост во главе с лейтенантом-артиллеристом высадился на берег. По узкой тропе моряки поднялись на сопку. Им предстояло пройти по таким же горбам километров пять, не меньше, чтобы добраться в заданный квадрат. Крылов оглянулся. На мачте корабля трепетали разноцветные флаги: «Счастливого пути! Держите отличную связь!»

— Русяева забота, — кивнул Крылов. — Умеет он души согревать. Жаль, в запас скоро уйдет…

Влезли на сопку. Внизу, когда выглядывало солнце, в пряже лучей поблескивало озеро. Осмотревшись, лейтенант решил идти напрямик, через валуны — так короче. Первым пойдет Крылов, за ним сигнальщик, потом комендоры, а предпоследним Гончар.

Не прошло и пяти минут, как Крылов крикнул снизу, что все в порядке. Гончар с опаской ступил на острые камни, посмотрел вниз, вздрогнул. Лейтенант приободрил его:

— Смелее! Вы же моряк!

Гончар осторожно пополз вниз. Обрыв был крутым. Лейтенант, спускаясь за ним, все басил: крепче прижиматься к скале, не смотреть вниз! Ощутив, наконец, под ногами твердую почву, Гончар перевел дыхание: «Ну и сопочка, черт бы ее побрал!»

Выбрались на другую сопку. Вот и район корректировочного поста. Крылов, разворачивая радиостанцию, думал, успеет ли вернуться к вечеру на корабль. Ему не терпелось увидеть Таню.

Крылов поправил наушники, прислушался. Эфир молчал, видимо, корабль еще не пришел в заданную точку и Симаков не открыл вахту. Неподалеку в окопе разместились комендоры. Лейтенант о чем-то беседовал с ними. До Крылова долетали обрывки фраз, но он не вдумывался в их смысл. Он думал о Тане. Где она и что сейчас делает? Крылов так замечтался, что не сразу услышал в эфире голос Симакова. Он повернул ручку настройки шкалы, отрегулировал громкость. Сильные помехи заглушали все звуки. А тут вдобавок на волне одновременно работало несколько радиостанций. Писк, треск, визг — ничего не разобрать. Крылов изменил настройку. Простуженный голос пел: «Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь…»

— Фу ты, черт! — выругался Крылов. — Темная ночь, темная ночь. Уже давно день!

Он молча глядел на освещенную миниатюрной лампочкой шкалу, прислушивался к неугомонному эфирному базару. «Ну, Симаков, подай голос! Сам понимаешь — скоро стрельбы».

Далекий симаковский голос ответил:

— «Дунай», я — «Ольха», принимайте.

Первый залп с эсминца — и взрывы подняли в воздух груды камней. Лейтенант определил поправку: «Юг — двести, восток — шестьсот!» Крылов быстро передал ее. Грянул второй залп. Снаряды легли почти на том же месте. Недолет.

— Мазилы наши комендоры! — рассердился Крылов.

— Им бы косаток глушить! — добавил сигнальщик Клочко.

Белобрысый комендор недоуменно глянул на лейтенанта: почему недолет, ведь уже дали поправку? Тот пожал плечами: мол, и сам не понимает. Но Крылов уже слушал тревожный голос Феди Симакова:

— «Дунай», я — «Ольха». Вас слышу плохо, ничего не разобрал. Повторите радио. Прием!

Вдруг рация совсем умолкла. Выходит, корабль поправку не принял. Что все-таки полетело? Сгорел предохранитель? Игорь заменил его. Стрелка прибора качнулась, потянулась к красной черте и, будто потеряв силы, снова упала на свое место. Опять сгорел предохранитель. Игорь поставил еще один — и тот сгорел. Значит, зацепка в передатчике. Он отвинтил болты, вытащил блок. Нет, не здесь. Открыл ящик, где помещалось питание рации. На клеммной колодке блестели капли щелочи. Пробка открылась и — короткое замыкание.

Крылов изолировал контакты, протер колодку. Предохранителя больше нет. Хотя бы кусочек провода! Игорь осмотрелся. Кругом — снег и камни. На корабле ждут корректуру. Ждут и не стреляют.

— Нашел! — отозвался Крылов. Он лихорадочно думал: рискнуть или нет. Но другого выхода не было. Он пальцами сжал оголенный провод. Показалось, что в ладони впилась большая острая игла…

— «Ольха», я — «Дунай», даю поправку: юг — сто, восток — пятьсот.

Минута или десять прошло? И вот в скалах выросло густое облако огня и дыма. «Федька! Друг! — кричал Крылов. — Ура!»

Лейтенант давал одну поправку за другой.

Вернулись на корабль поздно вечером. Хотелось одного — спать. Надо же, удивился Крылов, сколько в сапогах воды! Да, придется переодеться, в таком виде на доклад к Грачеву не пойдешь. А потом — спать, что бы ни было.

Грачев остался доволен Крыловым, хотя флаг-связист напустился на лейтенанта.

— Да, отколол ты, Грачев, номерок, — усмехался Голубев. — Боялся, завалишь стрельбу. Что там у Крылова стряслось? Растерялся, что ли? А адмирал так разошелся! Ворвался в рубку и давай… Десять минут не было связи. Почему?

— Пустяк, правда. Но ведь я ждал вас, хотел посоветоваться — рация старая. Вы так и не пришли на корабль, — спокойно ответил Грачев.

Голубев наклонился к Петру и стал объяснять, что не мог, ходил тогда к Ирине. По делу.

— Ты, смотри, не шепни адмиралу. Ладно? Нам ведь вместе служить…

Петр зевнул, напуская на себя равнодушие.

— Не бойтесь! За собой лучше следите. Гончар, к примеру, не спал на вахте, а вы доложили.

— Как не спал? Я же сам видел. Так ты говоришь, не спал? Так, ты… Ну что же, пожалуй, ты прав…

Грачеву опять хотелось, чтобы флаг-связист ушел. А еще хотелось дать ему на прощание пощечину.

Голубев вдруг спохватился:

— Там, у Серебрякова, вас ждет адмирал. Надеюсь, все будет в ажуре? Держите язычок. Это полезно. Для вас, разумеется.

…Грачев подробно рассказал адмиралу о случившемся. Он признал, что допустил оплошность: не взял на другом корабле новую рацию. Адмирал задержал на нем взгляд:

— От этого признания не легче, лейтенант. Капитан третьего ранга Голубев инструктировал вас? Нет? Странно. А мне докладывал, что лично проверил корпост. Ну, а что с вами случилось, морская болезнь одолела?

— Кусается море, товарищ адмирал, — смутился Петр, но вдруг понял, что сказал совсем не то, что хотел.

Потому и нахмурился адмирал. Он потер широкой ладонью бугристый лоб, сломал несколько спичек. Он всегда ломал спички, если был в плохом настроении или сердился на кого-либо (Грачев помнит, как однажды Серебряков доложил адмиралу, что из-за сильного тумана береговой пост не принял семафор. Адмирал тогда тоже ломал спички. И… объявил выговор командиру).