…Это была Москва с ее грязной разноплеменной площадью трех вокзалов, и все было как и всегда: сомнительные хачапури, сомнительное пиво, сомнительная видеотехника в киосках. Даже вездесущие цыгане выглядели сомнительно. Настоящими были только бомжи и их хрипловато-кокетливые спутницы, которых Иван в бытность своей жизни называл не иначе как “подружки на курьих ножках”.

И настоящей была я.

Это единственное, что я знала точно: настоящая – я. Алена, Фарик, Сирии, Влас, ужин с Греком под двуличный саксофон – весь этот стилизованный питерский кошмар отодвинулся на задний план, теперь он был отделен от меня восемью часами железнодорожных путей, заслонен стеной дождя изменчивой памяти – сработал инстинкт самосохранения. Иначе и быть не могло, моя бедная стриженая голова еще не готова была хранить в себе этот груз.

Я смешалась с утренней толпой, которая внесла меня в метро, не глядя, накупила ворох московских газет и, проехав одну остановку по кольцу, вышла на проспекте Мира. Проспект был задавлен вечными пробками, я тихонько позлорадствовала над беднягами, сидящими в крутых иномарках, и без труда нашла нужный дом.

Сталинский ампир, эпоха архитектурных излишеств, ну конечно, Грека бы оскорбила панельная халупа для сотрудников.

Я поднялась на шестой этаж, сунула ключ в замочную скважину и оказалась дома.

– Эй! – заорала я, как только дверь за мной захлопнулась. – Эй! Есть здесь кто-нибудь?!

Никого не было.

Мой голос прокатился по пустынным комнатам, он первый увидел будущее жилище; теперь с ним предстояло познакомиться и мне самой.

Ничего себе! Да здравствует фирма, которая так искренне заботится о своих сотрудниках!

Квартира представляла собой запыленное кладбище бытовой техники; здесь было все: компьютер, мирно прикорнувший на столе у окна в большой комнате; видеодвойка, музыкальный центр. В маленьком баре стояли бутылки, выдающие самые фантастические вкусы временных постояльцев: водка, виски, джин, ополовиненное мартини, нарзан для язвенников предпенсионного возраста и даже дорогой французский коньяк.

Необжитость комнат была обманчива – то и дело я натыкалась на следы человеческого пребывания: забытую в спальне пачку презервативов, окурок окаменевшей сигары в тяжелой малахитовой пепельнице, закатившуюся за ножку стола запонку, похожий на хвост селедки галстук – все эти форпосты командированных холостяков.

Я переместилась на кухню, чтобы обнаружить здесь кухонный комбайн, микроволновку, стиральную машину и кондиционер, встроенный в форточку. Впрочем, это были ненужные предосторожности – окна квартиры выходили не на загаженный, загазованный проспект, а в тихий подмерзший дворик, обезображенный только детской площадкой в стиле а-ля рюс: наспех срубленные избенки, символизирующие горки, и несколько персонажей русского фольклора – Царевна-лягушка с обломанной стрелой и маньяческого вида Иван-дурак.

"Видишь, как полезно иногда стукануть на ближнего, – похвалил меня Иван. – Сразу же продвинутое гнездышко выдают. И недалеко от центра”.

"Делай так всегда, – присоединился к Ивану Нимотси. – Глядишь, и на виллу в пригороде Лос-Анджелеса насобираешь!"

Я открыла шкафы на кухне – никакой еды не было, только в дальнем углу лежала пачка инструкций ко всей этой мертвой технике. Я слишком отвыкла быть одна и поэтому включила все сразу – музыкальный центр, телевизор, холодильник и кондиционер.

Мне нравилась эта удобная безликая унифицированная квартира: здесь можно со вкусом пожить, запастись едой и кассетами из ближайшего видсопроката – и отключиться, хотя бы на пару дней.

"Шалишь, пары дней у тебя нет, но вот сегодняшний – вполне”.

Так я и поступила. Спустилась в ближайший гастроном, по-мужски бестолково накупила порционной расфасованной еды и полдня провалялась на диване, лениво почитывая московскую прессу. Как ни странно, прочитанное меня успокоило: мой случай, казавшийся апокалиптическим мне самой, оказался лишь досадным пресным эпизодом в ряду других преступлений, от которых стыла кровь в жилах, – расчлененка, побоище в ночном клубе, похищение детей, отрубленная голова, весело улыбающаяся дворникам из мусорного бака, труженики невидимого фронта заказных убийств, расстрел крупного предпринимателя и его ни в чем не повинного тойтерьера… Газеты писали обо всем, что хоть как-то могло развлечь пресыщенного обывателя и погрозить пальцем голодному бюджетному пролетарию: все твои проблемы – это полная фигня по сравнению с концом света, который маячит у тебя за окном…

– “Именно! Не переворачивай страницу, дочитаю, – вылез Иван. – Не вовремя я умер, точно! Страна не дождалась Вильяма своего Шекспира…"

"Заткнулся бы, Вильям наш Шекспир, – огрызнулся Нимотси. – Лучше бы у жертв спросили, каково им… Очень неприятно, чтобы не сказать больше!"

Очень неприятно, чтобы не сказать больше… Я вдруг подумала о том, что должен был чувствовать Нимотси, что должна была чувствовать Венька, когда смерть накрыла их своим неотвратимым, засиженным блохами крылом…

Ты должна знать. Ты должна знать. Ведь у тебя есть кассета, где это запечатлено документально. Кассета твоего друга Нимотси, которую ты боишься посмотреть уже полгода. Но тебе придется это сделать – придется, как бы ты этого ни хотела. Придется – хотя бы для того, чтобы знать, что за карты у тебя на руках. Кассета и записи могут быть тузами, а могут – случайно затесавшимися в колоду двойками. Но знать расклад ты должна обязательно.

Но, даже решив это, я оттягивала момент, как оттягивала момент написания еще во ВГИКе – первая страница всегда оказывалась самой сложной. Вот и сейчас – ты посмотришь, и дальше все пойдет как должно, нужно только не бояться.

Оглушив себя коньяком, я легко разобралась с видеодвойкой, сунула в нее кассету Нимотси и начала ждать.

То, что я увидела через несколько минут, сначала вызвало чувство легкого разочарования – это была черновая видеокассета, ничем не примечательные рабочие моменты: беспечные голые люди, расхаживающие перед камерой; поток двусмысленностей, которыми они кололи друг друга, чтобы скрыть смущение. Обнаженные модели были действительно хороши, они что-то пили, покуривали длинные черные сигареты, сидели в креслах, со знанием дела рассматривая друг друга. Иногда в поворотах головы мелькала ревность к чужой, более чистой линий-плеч; иногда – удивление: что же я делаю здесь? Но в общем – это был срез обычной съемочной площадки. Камера зафиксировала и Нимотси, который о чем-то лениво переругивался с худосочным оператором возле уже поставленного света.