Фредерик де Монморен давно уже знал, что Нана-Сагиб, несмотря на замечательное мужество, с каким он вел свои войска, подвергая опасности свою жизнь, не имел качеств, необходимых для заговорщика. Поэтому он тщательно скрывал свое возвращение от принца, решив предупредить его только в самую последнюю минуту, из опасения какой-нибудь неосторожности с его стороны.

— На коня, Нана! — скажет он ему в один прекрасный день. — Вся Индия восстала, и мы начнем снова!

Он был уверен, что найдет в нем героя знаменитой битвы на равнине Джуммы.

Молчание друга очень удивляло Нана-Сагиба; сдержанный, как все люди востока, он никогда не выказывал беспокойства. Но вот в один прекрасный день он получил тайное сообщение общества «Духов Вод», приглашавшее его быть готовым на всякий случай, не говоря ничего окружающим, так как Декан готовится сбросить с себя иго; оно уведомляло его также, что делегация от Верховного Совета явится за ним, когда наступит время стать во главе восстания.

Это Кишная подготовил свои сети. Однако, спустя несколько времени, Арджуна, настоящий браматма, прибыл в Нухурмур, куда его проводил сын Анандраена; он подтвердил это, прибавив также, что ждет возвращения Сердара. В этот день все торжествовало в Нухурмуре, и Барбассон, посоветовавшись по своему обыкновению с памятью Барнета, объявил, что лучше сто раз начинать борьбу, чем продолжать вести уединенную жизнь, на которую их обрекли. А про себя провансалец говорил: «Я уверен, что Барнет, став миллионером, направился бы на первом пароходе, отходящем в Европу, — единственном месте, где можно спокойно наслаждаться своим состоянием. А если Барнет так поступил бы, то почему и мне не поступить так же? Ведь Барнет был олицетворение честности. К тому же Нана дал мне этот миллион в награду за мои услуги, — мы, значит, квиты, и я свободен».

Составив этот план в своем уме, Барбассон с нетерпением ждал случая покинуть гроты Нухурмура. Послушай только его, — так все бы сейчас отправились в Беджапур, чтобы присоединиться к Сердару.

Ах! Барбассон, ты хочешь запятнать бегством свою жизнь, полную упорной борьбы, мужества, энергии и самых опасных предприятий! К счастью, судьба в память твоих прежних услуг решила иначе, и в минуту опасности в тебе снова проснулось сознание долга.

Как только Сердар узнал тайну существования Кишнаи и его смелые маневры, он тотчас же послал факира в Нухурмур, чтобы предупредить Барбассона и Нана о возможности прибытия к ним предателя. Но по роковой случайности, весьма обыкновенной в Индии, посла укусила ядовитая змея; он умер, и труп его, спустя несколько минут, сделался добычей шакалов. В Нухурмуре поэтому ничего не знали о том, что случилось в Беджапуре, когда в один прекрасный вечер явился Кишная с депутацией от общества «Духов Вод»; все были в масках, согласно уставу Совета Семи, и, к довершению несчастья, Арджуна, которого Сердар не мог известить ни о чем, занимая его место, признал их за членов Совета.

Кишная к тому же привез браматме, Нана-Сагибу и Барбассону вести о Сердаре. Он знал все так прекрасно, что ему не стоило труда играть свою роль и обмануть принца и его свиту. Решено было поэтому на следующий же день присоединиться к Сердару. Вечером перед тем, как ложиться спать, туг отправил посла к сэру Джону Лауренсу.

В этом послании, полном уверенности в успехе, был намек на Барбассона, потому что провансалец весь день почти не спускал пытливого взгляда с начальника тугов.

Все шло к лучшему, по мнению туга и, уверенный в успехе, он все же постарался внушить некоторые опасения сэру Лауренсу с единственною целью придать себе больше цены в глазах вице-короля. Барбассон, однако, не без причины смотрел на туга с таким упорством. Провансалец не говорил на телингском наречии Малабарского берега, которым преимущественно пользовался Кишная. Как все люди, не понимающие какого-нибудь языка, он легко удерживал только те выражения, сочетания которых больше всего поражало его ухо. Слушая, как Кишная говорил о Сердаре, Барбассон был поражен его произношением этого имени. Начальник тугов обладал совсем другой интонацией, которая не походила на интонацию живущих в Нухурмуре, что особенно было заметно при произношении имени Сердара. И чем больше вслушивался провансалец, тем больше казалось ему, что он уже не в первый раз слышит эту характерную интонацию.

Барбассон отличался прекрасной памятью, хотя это не помешало ему сказать: «Будь жив бедный Барнет, он сообщил бы мне кое-что на этот счет».

Напрасно ломал он голову над тем, где он слышал этот голос, — память отказывалась служить ему. Но он не отчаивался, ибо чем больше думал, тем больше приходил к убеждению, что с этим связано что-то весьма важное.

День прошел в этих размышлениях, и бесплодные старания его не увенчались успехом; он мог свободно заняться этим, так как вынужден был ежеминутно отвечать на просьбы своих товарищей и вопросы вновь прибывших. Ночь, дав ему возможность удалиться, должна была облегчить и его изыскания. Он занимал прежнее помещение Сердара — место, которое он занял, в качестве старшего коменданта крепости. Удалившись на покой, Барбассон тотчас же занялся приведением в порядок своих мыслей.

— Ну-с, — сказал он, — будем рассуждать вполне логично, как делал бедный Барнет во всех случаях, — ибо Барнет был олицетворением логики. Я поражен знакомым произношением этого замаскированного члена общества «Духов Вод», и нахожу, что слышал уже его. Это важно лишь в том случае, если я могу приписать интонации одному и тому же лицу; если же это сходство в тоне и разговоре принадлежит двум разным лицам — то я напрасно ломаю себе голову. Но если, как я имею основание думать, это одно и то же лицо, которое я уже слышал, то таинственный субъект начинает казаться мне подозрительным. Я не могу его узнать под маской, зато он может прекрасно видеть, кто мы, и если он не напоминает мне, при каких обстоятельствах мы с ним виделись, значит, он имеет важные причины скрывать свою личность. Исходя из этого, я должен узнать, где я видел это лицо вместе со своим другом. Прибегнем же к исключению неизвестных из нескольких уравнений.

Барбассон исключил все месте, где они не бывали вместе с Барнетом, все приключения, в которых янки не участвовал с ним, и в результате убедился, что он не встречал этого таинственного лица ни на Цейлоне, ни в Нухурмуре; затем он мало-помалу до того сузил поле своих догадок, что ему ничего больше не оставалось, как перейти к анализу ужасной ночной экспедиции в лагерь тугов, где Барнет умер. С тем вместе он вспомнил, что в ту самую ночь, когда он был пленником в подземелье пагоды, он узнал о западне, которую туги устроили Сердару.

Радость при этом открытии была до того велика, что Барбассон, подобно Архимеду, едва не соскочил со своей постели и не принялся кричать: «Нашел! Нашел!».

Скоро он заметил, однако, что несколько поспешил праздновать свою победу. Он вспомнил, что начальник тугов, Кишная, говорил один, объясняя своим приверженцам, какую западню он придумал для Сердара… Но Кишная был повешен в Кеймуре, а потому нечего было ждать возможности видеть его во плоти и крови в Нухурмуре.

— Нет, судьба решила, что я не найду, — вздохнул бедный Барбассон. — Ах! Барнет, Барнет! Как недостает мне в эту минуту твоего высокого ума.

Не падая, однако, духом и с упорством, присущим ему во всех предприятиях, провансалец снова принялся за целый ряд выводов, и этот вторичный обзор привел его к тому же решению: в ночь, проведенную в развалинах пагоды, он слышал имя Сердара, произнесенное таким именно странным образом, и произносил его туг Кишная. И вот теперь в Нухурмуре он слышит совершенно ту же интонацию, тот же тембр, тот же голос. Итак, человек в развалинах и маскированный посетитель Нухурмура одно и то же лицо, то есть Кишная! Но это ведь невозможно, ибо Кишная повешен… Таков был круг, из которого Барбассон никак не мог выбраться.

— А между тем, — рассуждал он, — логика может ошибаться только тогда, когда выводы построены на ложных основаниях; в настоящем же случае все основания вполне точны; такое соединение оттенков, ударения, тональности не может встречаться в двух разных голосах… Факт, следовательно, неверен…