— Я с вами согласен, Сердар! Но я возвращаюсь к вопросу, поставленному вами в начале этого разговора. Что мы сделаем с этим беднягой?

— Мы можем сделать только одно, тем более что я совершенно успокоился относительно последствий его раны. Я уверен, что она зарубцуется дня через три, четыре, самое большее. Мы высадим его на том месте, где он находился, когда я выстрелил в него, он найдет сам свое жилье.

Приняв это решение, Сердар пощупал пульс раненого; он нашел его спокойным и не лихорадочным. На борту хранилась провизия, и Сердар решил накормить его, чтобы подкрепить его силы; он употребил тот же способ, как и при напитке, и, прежде чем предложить ему кушанье, сам отведал его. Туземец в ту же минуту набросился на то, что ему предлагали, и принялся пожирать с жадностью, выражая при этом на своем языке явные знаки удовольствия. Барбассон не в состоянии был удержаться, чтобы не сказать:

— Нет, право, мы сделали доброе дело… бедняга, черт возьми, умирал от голоду.

Шлюпку направили к берегу и сделали знак Тота-Ведде прыгнуть на землю, но бедняга не понимал, по-видимому; тогда они без всякой церемонии взяли его и положили на траву, потому что им некогда было тратить времени на бесполезную мимику. Думая, что теперь отделались от него, они поспешили отчалить от берега, но не отплыли они от него и десяти метров, как услышали шум тела, нырнувшего в воду, и невольно обернулись. Каково же было их удивление, когда они увидели над водой голову Тота-Ведды, который плыл, стараясь догнать их!

Ночь быстро последовала за днем, как это всегда бывает под тропиками, где нет почти сумерек, а потому, несмотря на небольшое расстояние, разделявшее их, туземец казался обоим французам маленькой черной точкой на поверхности воды.

— Надо ускорить ход! — сказал Сердар. — Когда он потеряет нас из виду, он вынужден будет вернуться на землю.

Барбассон увеличил силу тока, и шлюпка понеслась по спокойным водам озера, но в ту же минуту до слуха Сердара донеслись жалобные крики.

— У него может открыться кровотечение из раны; в воде оно бывает еще сильнее; несчастный потеряет силы и утонет, — сказал Сердар, как бы говоря сам с собою.

Затем, под влиянием невыразимой жалости, он воскликнул:

— Я не могу допустить, чтобы человек этот умер таким образом.

Крики усиливались, и голос становился все более жалобным и похожим на голос плачущего ребенка.

Сердар колебался: на карте стояли такие важные интересы, что он не считал себя вправе подвергать их опасности ради жизни этого несчастного дикаря. Но тут у него в голове блеснула мысль и положила конец всем его колебаниям.

— Что ж, — сказал он себе, — можно попытаться. Спасем его сначала, а там увидим.

И, наклонившись к люку, он крикнул:

— Задний ход, Барбассон! Я не хочу, чтобы на совести у меня оставалась смерть этого несчастного.

Провансалец, служивший несколько лет на государственной службе, выучился образцовой дисциплине, которая ставит наших моряков на первое место во всем мире. Он повиновался всегда и рассуждал только потом, если находил нужным сделать какое-нибудь замечание. Шлюпка слегка задрожала, и с минуту казалось, будто в ней происходит борьба между выработанной скоростью и новым движением в противоположную сторону, но в следующую за этим минуту она уже с прежней скоростью неслась по направлению к берегу. Прислушиваясь к жалобам, Сердар по звуку их понял, что шлюпка теперь в том районе озера, где находился туземец.

— Слабее, Барбассон, слабее! — сказал он. И шлюпка, сразу изменив ход, медленно заскользила по воде.

Крики прекратились… Тьма ночная была так велика, что положительно ничего нельзя было видеть кругом себя.

— У него, вероятно, ослабели силы, — бормотал Сердар с искренним огорчением. — Бедняга! Мы сделали все, что могли.

Не успел он произнести этих слов, как в шлюпке почувствовался легкий толчок и черная масса, одним прыжком выскочившая из воды, упала вдруг на палубу. Это был Тота-Ведда; туземец молчал, видя, что к нему спешат на помощь. То, что люди его племени потеряли в своем умственном развитии, пополнилось, с другой стороны, их необыкновенно развитыми физическими качествами: привыкшие жить в чаще лесов и двигаться среди глубокой тьмы, они видят ночью почти так же хорошо, как и днем, и положительно не знают усталости; они перегоняют самых быстрых животных; некоторые видели, как они перебирались вплавь через морские заливы в пятнадцать, двадцать миль и плыли два дня, направляясь к прибрежным островам, чтобы отыскать себе там убежище, прельщенные видом гор, которые синеватой линией выделялись вдали на горизонте.

Тота-Ведда, очутившись на шлюпке, тотчас же бросился к ногам Сердара и, подымая поочередно одну его ногу за другой, ставил себе на голову в знак почтения и подчинения; затем, ударяя себя в грудь, он горловым тоном произнес в несколько приемов: «Ури! Ури!»

В эту минуту луна, вырвавшись из чащи лесов, покрывавших верхушки гор, залила всю поверхность озера серебристыми волнами своего света. Ночное светило это отличается под ясным небом Индии таким сильным светом, что туземцы на своем образцовом языке называют тот период, когда спутница нашей земли достигает полнолуния, «лунными днями».

— Ури! Ури! — продолжал Тота-Ведда, снова повергаясь ниц перед Сердаром.

— Что он там говорит? — спросил Барбассон, вышедший в эту минуту на палубу.

— На тамульском наречии, которым говорят у подошвы этих гор, «ури» значит «собака», — отвечал Сердар. — Нет ничего особенного, если он запомнил это слово и, вероятно, хочет дать нам понять, что он будет нам предан, как собака; с другой же стороны, он, быть может, хочет сказать нам, как его зовут. Будь здесь Рама-Модели, он объяснил бы нам все это; он провел свое детство в этих горах и говорит на языке этих бедных людей так же хорошо, как и они сами… Пора, однако, возвращаться домой; в Нухурмуре, вероятно, беспокоятся, мы никогда еще…

Он не докончил начатой им мысли; меланхолический и пронзительный звук рога нарушил ночную тишину, и жалобные нотки его три раза скользнули по водам озера, принесенные легким ветерком, который в этих обширных долинах дует каждый вечер после захода солнца, когда в раскаленной атмосфере восстанавливается равновесие воздушных течений.

— Это Рама зовет нас, — сказал Сердар. — Вперед, Барбассон, и поскорее. Нам достаточно и двадцати минут, чтобы пролететь шесть миль, отделяющих нас от друзей.

— А Тота-Ведда? — спросил Барбассон.

— Я беру его на себя.

— All right! — как говорит Барнет. — Отвечал моряк.

И шлюпка снова понеслась по волнам. Туземец заснул, скорчившись в углу. Менее чем через полчаса вдали показался противоположный берег озера. Сердар, который не мог отвечать на сигнал, посланный ему из Нухурмура, потому что ветер дул ему навстречу, взял теперь в каюте висевший там буйволовый рог и извлек из него три звучных ноты, которые друг за другом и с различными изменениями разнеслись эхом по долинам.

— Теперь, когда мы предупредили наших товарищей, — сказал он своему спутнику, — остановитесь на минуту и помогите мне. Я должен принять небольшую предосторожность, чтобы этот туземец никогда не мог открыть тайны нашего таинственного убежища.

— Я не любопытен, — отвечал моряк, — это наше семейное качество, но клянусь бородою всех Барбассонов, прошедших, настоящих и будущих, предполагая, что знаменитая ветвь эта не угаснет со мною, я все же с нетерпением жду, что вы сделаете, чтобы скрыть вход в подземелье от этого «комка сажи».

Сердар не мог удержаться от смеха, выслушав эту тираду, прелесть которой увеличивалась акцентом, от которого наш марселец никогда не мог отделаться.

— Очень просто, — отвечал он, — я употреблю тот же способ, который так успешно заставил его есть; он, как ребенок, подчинится всему, что мы ему скажем. Одолжите мне свою голову, Барбассон!

— Обещаете мне отдать ее обратно?

— В полной сохранности.

— Получайте же! Это самое драгоценное, что я имею в этом мире, хотя Барбассон-отец всегда утверждал, что Бог забыл наполнить ее мозгами.