В центре склепа возвышалась груда непогребенных скелетов, на которой восседала отвратительная фигура, ужаснее самых мрачных фантазий. Когда они подошли к ней, пустой склеп зазвенел от раскатов дьявольского смеха и каждый разлагающийся труп, казалось, был наделен бесовской жизнью. Незнакомец остановился, и когда он крепко стиснул свою жертву, один вздох вырвался из его груди — одна слеза сверкнула в его глазах. Но это продолжалось лишь миг; отвратительное существо грозно нахмурилось, заметив его колебания, и подало знак своей костлявой рукой.

Незнакомец шагнул вперед, начертил в воздухе мистические круги, произнес загадочные слова и в ужасе умолк. Внезапно он возвысил голос и дико воскликнул:

— Супруга духа тьмы, у тебя есть несколько минут, чтобы ты могла узнать, кому доверилась. Я бессмертный дух злодея, который проклял своего Спасителя на кресте. Он смотрел на меня в последний час своей земной жизни, и этот взгляд все еще преследует меня. На земле нет проклятия страшнее моего. Я навечно приговорен к адским мукам и должен угождать моему господину, покуда мир не испепелится, как свиток, пока небо и земля не прейдут. Я тот, о ком ты, должно быть, читала и о чьих деяниях ты могла слышать. Мой господин приговорил меня соблазнить миллион душ. Лишь тогда мое покаяние будет завершено и я смогу познать покой могилы. Твоя душа — тысячная из тех, которые я погубил. Я увидел тебя в дни твоей непорочности и сразу же предназначил тебя для моего дома.

Твой отец, убитый мною за его дерзость, получил разрешение предостеречь тебя, и меня немало позабавила твоя доверчивость. Ха! Заклинания сделали свое дело, и скоро ты увидишь, любовь моя, с кем навеки связала свою судьбу. Ибо до тех пор, пока не прекратится течение времени, пока молнии будут сверкать и громы грохотать, твое наказание не кончится. Погляди вниз, и увидишь, на что ты обречена.

Девушка взглянула: по склепу пробежали тысячи трещин, земля разверзлась, и раздался шум, подобный гласу вод многих. Живой океан жидкого пламени сверкал в бездне; пронзительные вопли проклятых душ, смешиваясь с ликующими возгласами демонов, вызывали невыразимый ужас. Десять миллионов душ корчились в пылающих огнях. Когда кипящие волны швыряли их о черные скалы из адаманта, они с отчаянной дерзостью проклинали Бога, и каждое проклятие эхом разносилось над волнами.

Незнакомец устремился к своей жертве. Он держал ее в объятиях над пылающей пропастью, с любовью глядел в ее лицо и плакал, как ребенок. Это был лишь мгновенный порыв — он вновь крепко сжал ее в руках, с яростью отбросил прочь, и когда ее прощальный взгляд с нежностью коснулся его лица, он воскликнул:

— В твоей гибели виновен не я, но религия, которую ты исповедуешь. Разве она не провозгласила, что грешникам уготован вечный огонь? И разве ты не навлекла на себя этой кары?

Она, бедная девушка, не слышала, не замечала криков нечестивца. Ее хрупкое тело катилось по камням, ударяясь о скалы, над пенящимися валами. Волны вздымались и падали; океан словно торжествовал, получив ее душу, и пока она все глубже погружалась в пылающую пропасть, десять тысяч голосов, бесконечно повторяясь, звучали из бездонной пучины:

— Дух зла! Вот поистине вечность мучений, ожидающая тебя, ибо здесь червь никогда не умирает и огонь никогда не угасает

Мы поступаем чересчур опрометчиво, огулом зачисляя наших предков в дураки из-за чудовищной, на наш взгляд, не последовательности их представлений о ведовстве. Мы находим, что в делах и отношениях зримого мира они были столь же разумны, а в понимании исторических аномалий столь же проницательны, как и мы. Но раз допустив, что открыт мир незримый, а с ним и неукротимая деятельность злых духов, — какой мерой возможности, вероятности, уместности и сообразности — того, что отличает допустимое от явно нелепого, могли они руководствоваться, прежде чем отвергнуть или принять на веру те или иные свидетельства? Если девы чахли, медленно угасая, в то время как истаивали перед огнем их восковые изображения, если хлеба полегали, скот увечился и вихри в дьявольском разгуле вырывали с корнем дубы в лесу, а вертелы и котлы пускались в устрашающе безобидный пляс вокруг какой-нибудь сельской кухни, когда не было ни малейшего ветра, — все это казалось одинаково вероятным, пока были непонятны законы, управляющие такого рода явлениями. Представление о том, что князь тьмы, минуя красу и гордость нашей земли, свирепо осаждает податливое воображение немощной старости, для нас а рriоri * так же правдоподобно, как и неправдоподобно, ибо мы не располагаем ни средством постигнуть его цели и виды, ни данными, чтобы установить, по какой цене эти старческие души пойдут па торжище дьявола. Или, раз воплощением всяческой нечисти почитался козел, вовсе незачем так уж удивляться, что дьявол якобы является иногда в его образе и подтверждает тем самым подобное олицетворение. Что между обоими мирами вообще установились связи, было, возможно, ошибкой, но поскольку такое допущение было однажды сделано, я не вижу, почему какому-нибудь подтвержденному свидетельствами рассказу этого рода следует доверять меньше, чем любому другому, только оттого, что он нелеп. Нет закона для суждения о беззаконном, и нет правила, которое годилось бы для опровержения грез.

Я не раз думал о том, что не мог бы существовать во времена общепризнанной веры в ведовство, что не мог бы заснуть в деревне, где одна из жительниц слыла колдуньей. Наши предки были более смелыми или более толстокожими, нежели мы. При всеобщей вере, что эти ведьмы общаются с прародителем зла, при убеждении, что их бормотанье — дань аду, не находилось пи одного простоватого мирового судьи, который поколебался бы выдать приказ па арестование их, ни одного тупоголового полицейского чина, который постыдился бы привести его в исполнение, как если бы к суду притягивали самого сатану! Просперо (герой комедии Шекспира «Буря»,) в своей ладье со своими книгами и волшебным жезлом позволяет врагам завлечь его на неведомый остров. А между тем ему ничего бы не стоило, мы полагаем, поднять по пути бурю, другую. Его покорность являет собою точное подобие непротивления ведьм власть предержащим. Что препятствует демону Спенсера разорвать в клочья Гийона (Гийон — один из героев поэмы Эдмунда Спенсера (Sреnsеr, 1552–1599) «Королева фей» («ТНе Fаегiе Quееп», 1590–1596). Рыцарь Гийон воплощает само обуздание. Он уничтожает колдунью Акразию и ее «Дворец блаженства».), и кто поставил ему непременным условием, что Гийон должен пройти через испытание обольстительным искушением, — мы не в силах догадаться. Законов этой страны мы не знаем.

С раннего детства я отличался исключительным любопытством по части ведьм и рассказов о ведовстве. Моя няня, а еще больше — позабытая, почти легендарная тетушка снабдили меня добрым запасом их. Начну с указания на обстоятельства, впервые направившие мою любознательность в это русло. В комнате, где размещались книги моего отца, почетное место принадлежало «Истории Библии» Стэкхауза (Речь идет о книге богослова Томаса Стэкхауза (51,SТасkНоusе, 1677–1752), вышедшей в 1737 г.)

Она изобилует картинками, из которых одна, изображающая ковчег, и другая — храм Соломонов, нарисованный с такими подробностями, словно художник видел его собственными глазами, особенно привлекли мое ребяческое внимание. Там была, кроме того, картинка, на которой волшебница вызывала из земли Самуила (По Библии (1-я книга Царств, 28), волшебница из деревни Эндор по просьбе древнеизраильского царя Саула вызвала из-под земли тень пророка Самуила, и тот предрек ему гибель.) — уж лучше бы я ее никогда не видал! Впрочем, к этому мы еще вернемся. Стэкхауз — это два громаднющих тома, и снимать, напрягаясь изо всех сил, фолианты такой огромной величины с занимаемого ими места на верхней полке мне доставляло немалое удовольствие. Я не держал в руках этого сочинения с той поры до нынешней, но я помню, что в нем содержались расположенные по порядку рассказы из Ветхого завета, причем к каждому рассказу присовокуплялось возражение и непременно следовавшее за ним опровержение возражения. Возражение представляло собой сводку всяческих доводов против достоверности Писания, выдвинутых придирчивостью как древнего, так и новейшего неверия, и было составлено с избыточной, почти лестной откровенностью. Опровержение было кратким, скромным и исчерпывающим. Отрава и противоядие — оба были пред вами. Сомнениям, таким путем возбужденным и тут же преодоленным, казалось, был раз и навсегда положен конец. Дракон был повержен во прах, и самому крошечному малютке оставалось только растоптать его, по из чрева рассеянных заблуждений выползали драконята-детеныши — еще у Спенсера умерщвленное чудовище вызывало такие опасения, впрочем не оправдавшиеся, — против которых доблесть столь юного святого Георгия (Святой Георгии — мученик христианской церкви, считался покровителем Англии. Из древних мифов на него перенесена легенда о герое, который убивает дракона и спасает царскую дочь, предназначенную ему в жертву), как я, была бессильна. Привычка ожидать возражения по поводу любого отрывка повела к тому, что я стал измышлять все новые и новые возражения и, тут же их опровергая, гордился собой. Я впал в, колебания и растерянность, стал скептиком в длинном ребячьем платьице. Чудесные библейские повествования, которые я прочел или слышал в церкви, утратили чистоту и непосредственность воздействия и превратились в собрание исторических и хронологических догматов, подлежащих защите от всевозможных опровергателей. Я не то чтобы перестал верить в правдивость этих повествований, но (ведь это почти то же самое) уверился в том, что есть такие, которые могут усомниться или уже усомнились в них. Дать ребенку возможность узнать, что на свете вообще есть неверующие, — почти то же самое, что сделать его неверующим. Легковерие — слабость в мужчине, но сила в ребенке. О, как безобразно сомнения в Писании звучат в устах младенца и вчерашнего сосунка! Я бы заблудился в этих лабиринтах и, надо думать, вконец бы зачах, не получая иной пищи, кроме пагубной шелухи, когда бы на мое счастье не обрушилось на меня несчастье. Переворачивая с излишнею торопливостью картинку с ковчегом, я на свою беду нанес ущерб этому хитроумному сооружению, угодив неосторожными пальцами прямо в двух крупнейших четвероногих — слона и верблюда, которые пялят глаза (и это неудивительно!) из двух последних окоп рядом с рулевой рубкой этого неповторимого произведения корабельного зодчества. С той поры Стэкхауз был заперт и стал для меня запретным сокровищем. Вместе с книгой из моей головы мало-помалу выветрились и возражения с опровержениями, и с тех пор они редко тревожили меня. Но от одного впечатления, оставленного чтением Стэкхауза, ни замки, ни запоры не могли меня оградить, и ему-то и суждено было терзать мои детские нервы гораздо серьезнее. Экая отвратительная картинка!