Наконец я повернулся и выбежал из комнаты, спотыкаясь на каждом шагу и едва не падая. Промчавшись по коридору, я выбрался через окно и почти мгновенно оказался на крыше.

Я с бешеной скоростью гнал лошадь через Иль-де-ля-Сите, и сердце мое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Лишь когда Париж остался позади, я немного успокоился.

Звон колоколов ада.

На фоне светлеющего утреннего неба передо мной возник черный силуэт башни. Мое маленькое общество уже улеглось на покой в подземном склепе.

Я не стал открывать саркофаги, чтобы посмотреть на них, хотя мне очень хотелось увидеть Габриэль, коснуться ее руки.

В полном одиночестве я стал подниматься на зубчатую стену, откуда так любил наслаждаться чудесным сиянием начинающегося рассвета, который мне уже никогда не суждено увидеть до конца. Я слышал собственную музыку – звон колоколов ада…

И вдруг до меня донеслись иные звуки. Я услышал их еще на лестнице и удивился тому, что они сумели долететь до моих ушей. Впечатление было такое, будто очень далеко кто-то тихо пел нежную песенку.

Однажды, много лет назад, мне довелось услышать, как пел шедший по дороге на север деревенский мальчишка. Он не подозревал, что кто-то может его услышать, и воображал, будто он совершенно один на огромном пространстве. Быть может, поэтому его необыкновенно сильный и чистый голос обрел поистине неземную красоту. Я не помню слов, но они тогда не имели никакого значения.

Именно этот голос доносился до меня и сейчас. Одинокий голос, вобравший в себя все звуки мира и звавший издалека.

Меня снова охватил страх. И все же я открыл дверь в конце лестницы и вышел на каменную крышу. Меня шелком окутал утренний ветерок, над головой сонно мерцали последние звезды. Небо казалось скорее не куполом, а бесконечным туманом, клубящимся в вышине. И звезды постепенно тонули в этом тумане, поднимались все выше, делались меньше и меньше.

Далекий голос зазвучал громче, пронзительнее, как будто его обладатель стоял на вершине высокой горы, и я вдруг почувствовал в груди такую острую боль, что невольно прижал к сердцу руку.

«Приди ко мне! Я готов простить тебе все, если только ты придешь ко мне! Я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким!» Подобно тому как луч света рассекает тьму, этот пронзительный голос резал на части мою душу.

При звуках песни меня охватило ощущение беспредельной силы, и передо мной открылись безграничные возможности воплощения всех моих надежд и ожиданий. И я увидел Армана, одиноко стоящего в проеме распахнутых дверей Нотр-Дам. Время и пространство не более чем иллюзия. В бледном сиянии он стоял перед главным алтарем – тонкая фигурка в царственных лохмотьях, мерцающая и постепенно тающая, – в глазах его не было ничего, кроме бесконечного терпения. И не было больше склепа в недрах кладбища Невинных мучеников. Не было уродливо-комического, закутанного в грязные тряпки призрака, в сиянии свечей сидевшего в библиотеке Ники, отшвыривающего от себя прочитанные наспех книги – пустые скорлупки.

Опустившись на колени, я прислонился головой к холодному зубцу каменной стены. Я видел, как постепенно растворяется в небе призрачная луна, но в это мгновение ее, наверное, коснулись солнечные лучи, потому что я вдруг почувствовал, что она обжигает меня, и невольно закрыл глаза.

Однако я продолжал пребывать в состоянии эйфории, даже экстаза. Удивительный голос разрывал на части мою душу, проникал в самые тайные ее глубины, затрагивал наиболее сокровенные струны. Мне казалось, что отныне я в состоянии понять и оценить величие Законов Тьмы и для этого мне не требуется поток текущей по жилам крови.

Мне хотелось снова спросить его, что ему нужно. О каком прощении можно говорить, если совсем недавно мы были заклятыми врагами? Я хотел напомнить ему, что он уничтожил собственных подданных и совершал злодеяния, о которых страшно даже думать.

Но, как и прежде, я был не в силах высказать ему свои упреки, просто не находил слов. Теперь, однако, я был уверен в том, что, если осмелюсь хотя бы попытаться сделать это, ощущение блаженства исчезнет навсегда, а муки и страдания, которые я испытаю, не пойдут ни в какое сравнение с жаждой крови.

По-прежнему не двигаясь, я оставался во власти странных ощущений… передо мной возникали видения, и в голову приходили мысли, в действительности мне не принадлежавшие.

Я видел себя спускающимся в подземелье и берущим на руки безжизненные тела тех, кого любил и кого сам превратил в чудовищ. Я видел, как несу их вверх по лестнице и, совершенно беспомощных, оставляю на крыше под немилосердными лучами восходящего солнца. Напрасно предупреждающе звонят колокола ада. Солнце уничтожает их, превращает в пепел.

Но разум мой с отвращением отверг эти видения, и душа содрогнулась от разочарования.

– Дитя, по-прежнему неразумное дитя… – прошептал я, испытывая боль от постигшего меня разочарования, от упущенных возможностей. – Как мог ты подумать, что я способен совершить что-либо подобное?

Голос постепенно отдалялся и наконец совсем затих. Меня охватило всепоглощающее чувство собственного одиночества. Мне казалось, что с меня сорваны все покровы и отныне я навсегда обречен чувствовать себя таким же обнаженным и несчастным, как сейчас.

Где-то вдалеке я ощутил мощное содрогание, словно дух, заставлявший звучать этот голос, вынужден был свернуться тугой спиралью, как огромный язык великана.

– Какое вероломство! – воскликнул я вслух. – И какая горькая ошибка! Как смеешь ты утверждать, что испытываешь страстное желание заполучить меня?!

Но он исчез. Пропал. И я вдруг отчаянно захотел, чтобы он вернулся обратно, даже если мне придется вступить с ним в схватку. Мне захотелось вновь испытать ощущение всемогущества, столь яркое и великолепное.

И опять перед моими глазами возникло лицо Армана – такое, каким я увидел его в соборе Нотр-Дам, – по-детски юное и восхитительно прекрасное, как лица святых на полотнах старого да Винчи. Меня охватило предчувствие чего-то ужасного и при этом неизбежного.

Как только Габриэль проснулась, я увел ее подальше от Ники. Мы отыскали спокойное место в самой гуще леса, и я рассказал ей обо всем, что произошло прошлой ночью, о том, что сказал мне и что предложил Арман. Смущаясь, с трудом подбирая слова, я говорил с ней о невозможности мысленного общения между нами и о том, каким образом я узнал, что мы не в силах что-либо изменить.

– Мы должны немедленно уехать из Парижа, – наконец промолвил я. – Он слишком опасен для нас. А тем, кому я отдал в распоряжение свой театр, не известно ничего, кроме того, что они узнали от него. Пусть остаются и хозяйничают в Париже, а мы, как сказала королева, отправимся по Пути Дьявола.

Я ожидал, что она рассердится и станет проклинать Армана, но, к моему удивлению, за все время моего рассказа Габриэль оставалась совершенно спокойной.

– Лестат, – ответила она наконец, – мы пока еще не получили ответа на многие вопросы. Я хочу знать, когда и как возникло это общество и что именно известно Арману о нас.

– Матушка, я предпочитаю держаться от них подальше. Меня совершенно не интересует история возникновения этой компании. Вполне возможно, что она неизвестна даже ему самому.

– Понимаю тебя, Лестат, поверь, я все хорошо понимаю, – спокойно возразила она. – Когда все необходимое будет сказано и сделано, эти существа будут интересовать меня меньше, чем ветки на деревьях в лесу или далекие звезды. Я с большим удовольствием стану изучать направление ветров или рисунок прожилок на листьях…

– Вот именно.

– Но мы не должны торопиться. Сейчас для нас важнее держаться вместе. Все вместе мы отправимся в город и потихоньку станем готовиться к отъезду. И все вместе попытаемся привести в исполнение твой план – с помощью скрипки попробуем вывести Никола из нынешнего состояния.

Мне очень хотелось расспросить ее о Ники, узнать, что стоит за его молчанием, что она сама об этом знает и думает. Но слова не шли из моего вдруг пересохшего горла. Я хорошо помнил ее чувства: «Это катастрофа, мой мальчик!»