Я не в силах был пошевелиться. Все происходило точно так же, как и в ту ночь. Восторг, который я испытывал, был в тысячи раз сильнее, чем тот, который охватывал меня всякий раз, когда я держал в своих объятиях смертного. Я понимал, что он делает. Он насыщался мной! Опустошал меня!

Чувствуя, что он по-прежнему прижимает меня к себе, я опустился на колени. Из раны на шее неудержимым потоком хлестала кровь.

– Дьявол! – хотел было крикнуть я, но прошло какое-то время, прежде чем мне удалось произнести это слово. Тело мое было словно парализовано. – Дьявол! – снова прорычал я и, воспользовавшись замешательством Армана, отшвырнул его от себя.

Он рухнул на пол почти без сознания.

В ту же секунду я навалился на него, распахнул французское окно и выволок Армана в темноту ночи.

Пятки его царапали по камням, лицо превратилось в ужасную маску ярости. Потом я, крепко держа его за правую руку, принялся вертеть Армана из стороны в сторону, так что голова его запрокинулась и он не мог ни увидеть, ни догадаться, куда я его тащу, ни уцепиться за что-нибудь. Все это время я свободной рукой продолжал колотить его, пока кровь не хлынула у него из ушей, из глаз и носа.

Я волок его подальше от дворцовых огней. Он отбивался, стараясь освободиться, и заявлял, что непременно меня убьет, потому что теперь получил мою силу. Он выпил ее вместе с моей кровью, и в соединении с его собственной силой она сделает его непобедимым.

Совершенно обезумев, я схватил его за шею и прижал головой к дорожке. Я давил, душил до тех пор, пока из его разинутого рта крупными сгустками не потекла кровь.

Он не мог даже кричать. Колени мои буквально впились ему в грудь. Крепко сдавленная моими пальцами шея распухла, он вертел головой, а кровь все продолжала с булькающими звуками вырываться из его рта. Глаза его становились все больше и больше, но уже ничего не видели. Наконец, когда я почувствовал, что он ослабел и обмяк под моими руками, я отпустил его.

Однако потом вновь принялся избивать его и в конце концов вытащил шпагу, чтобы рассечь ему голову.

Пусть так и живет, если сможет. Пусть остается в таком виде бессмертным, если ему это удастся. Я уже замахнулся было шпагой, но в этот момент взгляд мой упал на его лицо. Струи дождя стекали по его щекам. Полуживой, не в состоянии даже молить меня о милосердии, не в силах пошевелиться, он пристально смотрел на меня.

Я ждал. Я хотел, чтобы он умолял меня. Я жаждал вновь услышать его коварный и обольстительный голос, который всего лишь на одно волшебное мгновение заставил меня поверить в то, что я снова жив, свободен и достоин уважения. Проклятый, непростительный обман. Ложь, которую я отныне не смогу забыть. Я жаждал, чтобы мой гнев преследовал его даже за порогом могилы.

Но он продолжал молчать.

И в это мгновение полного поражения и падения к нему вдруг вернулась его неземная красота.

Он лежал на посыпанной камнями дорожке всего в нескольких шагах от оживленной улицы, откуда доносился стук деревянных колес по мостовой и цокот лошадиных копыт, и был в эти минуты похож на искалеченного ребенка.

Но в этом ребенке были заложены вековое зло и вековые знания, и с его губ сейчас не слетали бесчестные обманы и мольбы. От него исходило ощущение того, что он есть на самом деле. Древнее, очень древнее зло, чьи глаза воочию видели те мрачные времена, о которых я мог только мечтать.

Я отпустил его, поднялся и вложил шпагу в ножны.

Потом отошел от него на несколько шагов и буквально рухнул на каменную скамью.

Вдалеке я заметил фигурки людей, занятых починкой сломанного французского окна во дворце.

Он лежал неподвижно. Вокруг царила темнота. Я смотрел на него совершенно равнодушно.

Лицо его непроизвольно оказалось повернутым ко мне. Спутанные, локонами вьющиеся волосы слиплись от крови. С закрытыми глазами и раскинутыми в стороны руками он казался забытым и брошенным порождением времени и сверхъестественной случайности, таким же несчастным, как и я сам.

Что сделало его таким, какой он есть? Мог ли он, такой юный и наивный, много веков назад хотя бы догадываться о значении принимаемого им решения? Не говоря уже об обетах или клятвах стать таким существом!

Я встал и медленно подошел к нему, а потом долго всматривался в него и в кровь, впитавшуюся в кружева рубашки и пятнами засохшую на лице.

Мне почудилось, что он вздохнул, что я услышал его отрывистое дыхание.

Глаза его по-прежнему оставались закрытыми, и любому из смертных, наверное, показалось бы, что его лицо лишено всякого выражения. Но я отчетливо ощущал его печаль. Я почувствовал, как она велика, хотя мне совсем этого не хотелось. И на какое-то мгновение я ясно понял, какая пропасть разделяет нас, лежит между его попыткой одержать надо мной верх и моим желанием всего лишь защитить себя самого.

В отчаянии он предпринял попытку покорить то, что даже не в силах был понять.

А я импульсивно, без всякого труда отразил нападение и поставил Армана на место.

Ко мне вновь вернулась боль, связанная с Никола, я вспомнил слова Габриэль по поводу брошенных им мне в лицо обвинений. Мой гнев не шел ни в какое сравнение с горем и отчаянием, которые испытывал он.

Возможно, именно по этой причине я наклонился и поднял Армана с земли. А быть может, я сделал это потому, что он был на редкость красив и казался таким потерянным, ведь в конце концов мы были с ним одного поля ягоды.

Вполне естественно, что один из ему подобных должен увести его оттуда, где рано или поздно его могут обнаружить смертные.

Он не сопротивлялся. Не прошло и минуты, как он уже стоял на ногах. Потом он, шатаясь, оперся на меня, я обнял его за плечи, чтобы помочь удержать равновесие, и мы медленно пошли прочь от Пале-Рояля в сторону улицы Сент-Оноре.

Я едва обращал внимание на проходящих мимо людей, но сразу же заметил стоящую в тени деревьев фигуру, от которой не исходило и намека на человеческий запах. Я догадался, что Габриэль ждет меня там уже довольно давно.

Она молча и неуверенно сделала несколько шагов вперед, и лицо ее исказилось при виде пятен крови на кружевах и царапин на белой коже Армана. Она протянула руки, чтобы помочь мне вести его, хотя едва ли понимала, что от нее требуется.

Где-то далеко в погруженном во тьму парке были остальные. Я явственно ощутил их присутствие задолго до того, как их увидел. Ники тоже был среди них.

Так же как и Габриэль, их привлек сюда шум, а может быть, какие-то непонятные, неизвестные мне мысленные призывы. Они просто стояли и смотрели нам вслед.

Мы довели Армана до платных конюшен, и там я посадил его на свою кобылу. Он был так слаб, что, казалось, вот-вот упадет с нее, поэтому я сел позади него, и все трое мы выехали из города.

Всю дорогу я размышлял о том, что должен теперь делать. Могу ли я позволить ему войти в свое убежище? Габриэль не возражала, но время от времени поглядывала в его сторону. Арман же за все время не произнес ни слова. Он сидел впереди меня, погрузившись в свои мысли, маленький и легкий, как ребенок. Однако он не был ребенком.

Конечно же, он всегда знал, где находится башня, и я задумался, что мешало ему проникнуть в нее. Неужели решетки были для него непреодолимой преградой? Теперь же я сам собирался пустить его внутрь. Но почему молчит Габриэль? Мы давно ожидали этой встречи, жаждали встретиться с ним, но она, конечно, знала, что он со мной сделал.

Мы подъехали к башне, спешились, и он пошел впереди меня. Когда я подошел к воротам, он уже ждал возле них. Доставая ключ, я думал о том, каких клятв и обещаний должен от него потребовать, прежде чем позволить ему войти в дом. Значат ли что-нибудь для таких, как он, созданий мрака законы гостеприимства?

В его огромных карих глазах застыло безразличное, почти сонное выражение, свидетельствующее о признании им полного крушения всех его надежд. Он долго смотрел на меня, а потом вдруг протянул руку и крепко обхватил пальцами один из прутьев в центре решетки. Застыв от удивления, я беспомощно наблюдал, как с громким скрежетом решетка выползает из своего каменного основания. Однако он быстро взял себя в руки и ограничился тем, что слегка погнул прутья. Он уже доказал, что хотел: при желании он в любой момент мог проникнуть в башню.