На столе появились крепкие зеленые антоновские яблоки, сыр. Василий Логинович вышел в сени и вернулся с бутылкой, поставил ее рядом с чугунком. Что—то сопротивлялось всему этому в душе Виленкина. Печной огонь, этот стол—натюрморт; голос Василия Логиновича, его северные рассказы; нянька, живущая где—то поблизости; весь этот чужой, смачный, грубоватый мир деревни. Ему жаль было расставаться со своей трагедией. Поддаться всему этому значило превратить трагедию в фарс. И лучше бы он ушел. Шагал бы сейчас где—нибудь в ночи, под бесчеловечным небом, среди бесчеловечных полей, со своей тоской, с презрением к жизни, музыке, к себе, ничтожному игроку. Нет же! Он был здесь, рядом с этим крутолобым мужиком, который кого—то ему напоминает и что—то оживляет в музыкальной памяти. Здесь, в теплых волнах, исходящих от печки. Вдыхал запах снеди. И чувствовал катастрофический голод. Какие тошнотворные перепады. Человек действительно прочное существо. Если выдерживает эти зигзаги.

Виленкин от водки отказался. Василий Логинович настаивал.

— Я же вижу, что тебе надо поправиться. Давай, клин клином. Поверь, это первое средство.

Но Виленкин не уступал.

— Зачем же я ходил к Няньке? — спросил Василий Логинович.

И почему—то этот довод оказался убедительней всего. Виленкин выпил. Что может быть злее этого национального напитка!.. Некоторое время он опасался, что ему предстоит выбежать из—за стола. Василий Логинович налил в его стопку из огуречной банки мутной водицы, посоветовал запить.

— Не знаю, что там у тебя стряслось, но ты правильно сделал, что приехал сюда. В деревне всегда спасешься, — говорил Василий Логинович, закусывая. — Всякое бывает. Особенно если у тебя жена злая. Худая. Да и любая... Женщина вообще по природе своей нам враждебна. У нее цели другие. Какие? Я и сам не знаю. Но какие—то другие. Самое главное, чего она хочет от нас, — это нашей покорности. Что ты об этом думаешь?

— Не знаю, — сказал Виленкин. — Что—то такое есть...

— Но уступать — не—е—ет, — сказал Василий Логинович, качая головой. — Лучше остаться одному. Я, например, всегда чувствовал эту вражду. Баба так и норовит перекроить тебя на свой лад. Будь паинька, будь вежлив, не хами, не хмурься, не смотри, не обращай внимания на наши бабские сплетни, терпи, короче. Еще немного, и ты ангелом у нее станешь. И она нацепит на тебя юбку. Им нужно, чтобы ты стал такой здоровой, сильной, верной бабой. И только тогда вражда прекратится. Друзья, охоты—рыбалки, водочка — нельзя. Бабская узда до крови рвет... Ну, давай по второй.

Василий Логинович рассуждал дальше о противостоянии женщин и мужчин. И в конце концов пришел к выводу, что и в смерти есть что—то женское. Хотя это и кажется невероятным. Но в том—то и парадокс: жизнь дает женщина, но и смерть женщина — не мужик же? Василий Логинович сказал, что любит играть в шахматы. Самому с собой нелегко играть, особенно вначале. Потом привыкаешь. Он уже вполне освоился. Но временами ему кажется, что перед ним соперник. Точнее — соперница.

— И кто выигрывает?

— Пока выигрываю я, — ответил Василий Логинович. — Послушай, может, мы пойдем к Няньке? Нянька нам споет, у нее голос. К ней приезжали из Центра народного творчества, записывали.

— Уже поздно, — возразил Виленкин.

— Или тебе не нравится? Мой Гарик слушает всякое... Муть всякую.

— Нет, просто поздно.

— Поздно? — Василий Логинович посмотрел на часы. — Сколько на твоих? Мои отстают...

Виленкин встал, достал часы из пальто. Василий Логинович усмехнулся.

— Ты же говорил, стоят часы.

— Да?..

— Значит, уже пошли.

— Хм...

— Охо—хо—хо, — сказал Василий Логинович. — Старого опера не проведешь. А к Няньке действительно поздно. Она рано встает, рано ложится.

Василий Логинович рассказал о Няньке, о том, как она всю жизнь одна, о том, как сразу после войны она судилась из—за коровы, и ей гадалка посоветовала пустить дым судье в лицо — тогда, мол, дело выиграешь; в день суда все собрались, ждут в зале, Нянька бледная, руки в карманах — в одном спички, в другом — папироса; вошла судья, женщина в очках; у Няньки руки—ноги отнялись, но корова — как без коровы? И когда ей дали слово, она встала, достала папиросу, спички, судья вытаращилась, зал помертвел, а она чирк! чирк! затянулась и в сторону судьи “пуф!” Судья: вы это... что? Нянька: волнуюсь очень. Судья: ну—ка немедленно... Корову присудили другому. “Видно, далеко сидела, надо было подойти”, — сокрушалась Нянька.

Василий Логинович многое еще рассказал Виленкину. Чувствовалось, что давно ни с кем не говорил так обстоятельно. Обо всем. Северные истории мешались с местными, военной и мирной поры, с детективными выслеживаниями по лесам беглых уголовников, — Василий Логинович двадцать пять лет этим занимался; потом уехал на Север. (Еще в милицейской школе они с другом — выпив пивка — поклялись, что служат только двадцать пять, и он слово сдержал, друг — нет.) Уволившись, он отправился за женщиной, она первая уехала — от него, боясь этой новой любви, которую сама же и разожгла. Василий Логинович последовал за ней и отыскал ее в предгорьях Полярного Урала, и она стала второй его женой. (Гарик был сыном первой.) На Севере он начинал кочегаром; сменил погоны, папку, авторучку, кобуру с “макаровым” на лом, совковую лопату, брезентовую робу. Потом его назначили начальником базы на Усе. И там всякое приключалось. Василий Логинович действовал неумолимо, иногда силой. Это уже он знал с детства: хозяин должен быть сильным. В деревне он специально занимался различными упражнениями, сам их придумывал. Притащил во двор кусок рельса, к деревьям прибил трубу и подтягивался, обвязывал руки веревками и крутил “солнышко”. Чтобы спокойно сказать сестре, прибежавшей в слезах с танцев: “Что случилось?” — и затем отправиться в клуб через торфяную долину, в соседнюю деревню, пойти по улочке, сунув кулаки в карманы, вызвать такого—то и без лишних предисловий опрокинуть его прямым ударом в ночь. А сестер было три. И, уходя в окопы, заплывшие глиной, отец же сказал ему, что оставляет его за хозяина, девятилетнего пацана. И он попытался им стать. Например, последний раз он плакал, — когда это было? Давненько. В тот раз, когда ходил на реку, на большую реку смотреть, что немцы делают с пленными: этого не забудешь. Черные кусты, снег, полыньи; как будто баня какая—то под открытым небом, на морозе: люди в исподнем, как призраки; пар; серые шинели, каски, машины. Дрожь пробирала его до костей. И он досмотрел бы до конца, но вдруг окликнули: эй, хлопчик! Оглянулся: парни в полушубках, с повязками, за плечами винтовки. Он хотел тут же рвануть по кустам, но вовремя одумался. Вышел к ним. Сказал, что топор потерял, ищет... Парни спросили, из какой он деревни и еще что—то. Один, заросший сивой щетиной, с толстыми щеками и подбородком, похожий на поросенка, хмуро спросил, не хочется ли и ему туда? искупаться?.. Ладно, домой дуй, до хаты, приказал другой и внезапно размахнулся и дал такую затрещину, что он полетел лицом в снег, быстро встал, оглянулся. Ну!.. Побежал, смаргивая наплывающие слезы. Думал, подстрелят. Но те пошли дальше.

Позже уже не плакал ни в драках, ни под скальпелем, ни в армии, никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах. Даже смерть матери, смуглой маленькой женщины, сумевшей как—то сберечь и вырастить их всех четверых, — и ее смерть не вызвала ни слезинки. Он раз и навсегда разучился плакать. Хозяин не плачет. Ни трезвый, ни пьяный.

Хотя — нет. Ровно год назад он возвращался один. На третьем или четвертом этаже его кто—то нагнал, он немного посторонился, пропуская человека. Тот встал плечом к плечу Василия Логиновича. Молодой, круглолицый, в пилотке, в форме. Солдат. В это время сзади кто—то вплотную к Василию Логиновичу подступил, и он почувствовал чужую руку в собственном кармане. И во втором. Солдат, стоявший рядом, плечом к плечу, тоже попытался залезть ему за пазуху. Что—то щелкнуло, Василия Логиновича как будто взвели. От удара левой первый отлетел к стене, потеряв пилотку. Второй, выдернув руки из карманов куртки Василия Логиновича, схватил вдруг его за ноги и попытался свалить. Василий Логинович, не оборачиваясь, наотмашь ударил его сбоку — по скуле и уху, да так крепко, что под кулаком что—то треснуло, ухо или череп: второй тут же разжал пальцы и безмолвно покатился по ступеням. Василий Логинович развернулся. Второй тоже был в солдатской форме. Он растянулся на ступенях головой вниз; Василий Логинович видел подметки его кирзовых сапог. Первый солдат, не стараясь возобновить нападение, скользнул вниз, подхватил своего друга. Василий Логинович пошел за ними. В нем вспыхнул уже профессиональный азарт. И он захотел взять их. Второй наконец очухался и, поддерживаемый другом, побежал самостоятельно. С грохотом они выбежали из подъезда. Василий Логинович — за ними. Солдаты помчались дворами, и подковки на их сапогах звонко цокали. Василий Логинович такие дела любил доводить до конца. Он рассуждал, как охотник—медвежатник: напали раз — нападут еще. Он свернул за угол и позвонил в милицию.