День начинался в 6 часов утра призывом трубы. Все бежали к колодцам, умывались ледяной водой, затем — назад, надевали шинели и строились на линейку. «Смирно! Равнение налево!», «Господа офицеры!», «Здорово, молодцы!» Горнист играет «На молитву», и через минуту все поют молитву. По окончании — в наряды: собирать вереск для походной кухни, рыть ямы для нужников, нести из Галлиполи мешки с хлебом и крупой. В 14 часов — учение, долгое и утомительное. В 17 часов — обед, потом снова учения и караулы. В 19 часов — вечерняя молитва. И после наступал желанный отдых.

В конце ноября произошло событие, еще более отягчившее положение русских. Премьер-министр Франции Ж. Лейг заявил в парламенте, что склонен разрешить торговлю с Советской Россией, а после поражения генерала Врангеля Франция считает себя свободной от всяких обязательств и только по гуманным соображениям будет поддерживать эвакуированных солдат.

Французы, не располагавшие, впрочем, большими интендантскими запасами, обеспечивали русских скудным питанием и всячески подчеркивали их зависимость.

Постепенно приспосабливались к лагерной жизни, подчинившись суровому командиру корпуса. При церквях создавались певческие хоры. В воскресенье и праздники посещение службы было обязательным для всех. Обязательно! — вот, пожалуй, тот безжалостный принцип, которому следовал Кутепов. Для солдат Гражданской войны с психологией добровольчества это было открытым возвращением к дореволюционным порядкам.

Но когда пел молитвы лучший в корпусе хор Корниловского ударного полка, регентом которого был капитан Симеон Дмитриевич Игнатьев, сжимались сердца и глаза наполнялись слезами.

Как объяснить феномен Галлиполи? Здесь находилась отборная молодежь Российской империи.

«Из всего состава Галлиполийской армии 50 % офицеров, остальные 50 % — в огромном большинстве — солдаты из русских интеллигентов.

Студенты, учащиеся старших классов средних школ, ушедшие разновременно в эпоху гражданской войны за идею Великой России в ряды Добровольческой армии, адвокаты, инженеры, агрономы и т. д. Есть полки, где из солдатской массы более 70 % людей с высшим образованием или средним»^[428].

Итак, Шульгин прибыл в Галлиполи.

В комендатуре он узнал, как пройти в лагерь и по глинистой тропинке прошел шесть верст в направлении невысоких гор. В долине увидел белые домики, это были палатки Корниловского, Алексеевского, Марковского, Дроздовского полков и кавалеристов. В центре каждого полка в особой полуоткрытой палатке стояли знамена под охраной часовых.

С замиранием сердца Василий Витальевич стал расспрашивать офицеров, не знают ли они, где Вениамин Шульгин.

Ему отвечали: «В числе наличных нет».

Но вот нашел одного офицера…

Марковская дивизия была одной из самых надежных частей Добровольческой армии и понесла тяжелые потери. 29 октября во время отступления из Таврии марковцы шли последними.

«Там мне удалось разыскать поручика, который был командиром моего сына, служившего у него в пулеметной команде, в звании вольноопределяющегося. Этот офицер рассказал мне следующее:

— Мы отступали последние — третий Марковский полк. Южнее Джанкоя, у Курман-Кемельчи, вышла неувязка. Части перепутались. Давили друг на друга. Словом, вышла остановка. Буденновцы нажали. Тут пошли уходить, кто как может. У нас, в пулеметной команде, было две тачанки. На первой тачанке был я с первым пулеметом. На второй тачанке был второй пулемет, и ваш сын был при нем. Когда буденновцы нажали, пошли вскачь. Наша тачанка ушла. А вторая тачанка не смогла. У них одна лошадь пала. Когда я обернулся, я видел в степи, что тачанка стоит и что буденновцы близко от них. В это время пулеметная прислуга, насколько видно было, стала разбегаться. Должно быть, и ваш сын среди них… Вот все. Больше ничего не могу сказать. Это было 29 октября.

Этот рассказ при всей его неутешительности все же не отнимал надежду до конца. Было четыре возможности:

1) убили, 2) просто взяли в плен, 3) ранили и взяли в плен, 4) взяли в плен и расстреляли.

Естественно, что с того дня, как я выслушал рассказ поручика, моя мысль неуклонно возвращалась к следующему: надо как-то пробраться в Крым и узнать, что же случилось. Если жив, вытащить, помочь. Если убит, по крайней мере, знать это наверное»^[429].

Шульгин прожил в лагере неделю, скорбя и вглядываясь в новую реальность. Многое открывалось ему по-новому. Он наблюдал зарождение какого-то русского военного ордена.

Орден выражался в сильной, почти религиозной тяге к абсолютному идеалу. В центре лагеря всем были видны выложенные белыми камнями слова: «Только смерть может избавить тебя от исполнения долга».

Когда они молились в семи построенных палаточных церквях, пели хором, обучались на разных технических курсах, штудировали науки, занимались спортом и даже разыгрывали Кубок по футболу — они отвергали серую действительность и жили возвышенным духом. Они обыграли на футбольном поле английских моряков в Сан-Стефано со счетом 2:0, причем соперники психологически сломались и покинули поле за 20 минут до конца матча. Они заслушивались русскими песнями Надежды Плевицкой, которая приехала в лагерь и стала женой генерала Николая Скоблина, командира корниловцев. Они поняли о себе что-то поразительно важное, поняли свою особенность.

Вот каким был русский лагерь в Галлиполи, прозванный злыми языками Кутепией.

Но неверно считать, будто там находились люди одних политических взглядов. Так, в ночь на Рождество 1920 года группа молодых офицеров-дроздовцев (Дроздовский полк был одним из самых героических) услышала гимн «Боже, царя храни!», доносившийся издалека от палаток Технического полка. Дроздовцы недолго думая дали из своих винтовок залп в ту сторону. Эти юноши, умевшие под марши военного оркестра идти на пулеметы, были демократами, царский гимн им претил. Но с такими разными настроениями войн не выигрывают. Думается, читатель не забыл, как церковные иерархи не стали спасать отрекшегося императора.

Поэтому диктатура Кутепова стянула в кулак все «растопыренные пальцы».

У Шульгина часто спрашивали: «Что же будет теперь?»

Он дал ответ в статьях, напечатанных в издаваемом в Константинополе его старыми товарищами журнале «Зарницы»:

«Если мы белые по существу, рано или поздно Россия — наша… Если мы только „крашеные“, — то хотя бы мы взяли Кремль, нам его не удержать: облезлых, грязно-серых нас выгонят оттуда через короткое время.

Будущее русское государство не может существовать без настоящей армии. Настоящая же армия во всех странах мира базируется на известной минимальной нравственности. Нельзя носить кокарду и быть хулиганом. Нельзя… Ибо неминуемо армия превратится в бандитов, а на бандитах власть удержаться не может.

Если путем временной потери всей русской территории мы купили это „сознание“, то продешевили мы или нет, — об этом еще судьба не сказала своего последнего слова. Потому что в тех мыслях и чувствах, которые мы сейчас переживаем, в той психологии, которая сейчас в нас зреет, — будущность России…

С этой точки зрения и надо смотреть на 1920 год».

В редакции «Зарниц» кто-то приколол к стене текст стихотворения Федора Тютчева.