Поэтому оценку Глобачева о «заговорщицкой» сущности ВПК и блока надо объяснить наслоением позднейших травм, революциями и эмиграцией.

Подлинный, а не предполагаемый заговор возник позже.

Как признавался Шульгин, Прогрессивный блок избрал парламентскую борьбу вместо баррикад, путь «суда» вместо самосуда: «наша цель была, чтобы массы оставались спокойными, так как за них говорит Дума… Созданием Блока правые „приковали кадет к минимальной программе… так сказать, оторвали их от революционной идеологии, свели дело к пустякам“. Однако это далеко не весь сюжет: „кадеты, с другой стороны, вовлекли нас в борьбу за власть“».

Теперь вопрос стоял очень просто: какая чаша весов перетянет?

Растущее разочарование в правительстве толкало Шульгина, как и других прогрессивных националистов, на все больший уход от своей изначальной задачи и все большее сближение с левой частью Думы. Именно у Шульгина этот процесс, пожалуй, проявился наиболее ярко. О его обличительных речах, которые запрещались цензурой и одобрялись кадетской прессой, уже не раз говорилось в отечественной историографии.

Новый проект декларации Прогрессивного блока, приуроченный к началу пятой сессии, составленный совместно В. В. Шульгиным и П. Н. Милюковым (ранее их союз был немыслим), требовал отставки нового премьер-министра Б. В. Штюрмера.

Для понимания причин перерождения Шульгина надо учесть следующее обстоятельство.

Националисты Юго-Западного края были наиболее сплоченной частью русского дворянства, объединившиеся по западноевропейскому примеру как электоральная сила перед давлением сильной польской группы и сосредоточенно молчавшего крестьянства. Но в центре империи дворянство по привычке уповало на чиновничий Петербург, не понимая, что времена переменились, что старая благородная православная Россия-матушка отодвинута в сторону банковско-биржевой энергией новой России.

Дворянство, некогда мощная опора государственного строя, после Столыпинской реформы быстро сходило с исторической сцены. Провалилась попытка съездов объединенного дворянства создать сильную организацию земельных собственников (совместно с крестьянами) по образцу Союза сельских хозяев Германии, чтобы взять в свои руки сбыт сельхозпродукции и оттеснить спекулятивный капитал, отнимающий у аграриев основную прибыль на рынке продовольствия. Если в Германии перед началом Первой мировой войны в союз входило 350 тысяч собственников, то в российский Союз землевладельцев пожелало вступить всего 53 человека. Фактически империя стояла на краю пропасти с небольшими шансами на спасение.

20 января 1916 года председателем Совета министров вместо Горемыкина был назначен член Государственного совета, бывший псковский губернатор Б. В. Штюрмер. Он происходил из обрусевших немцев, был членом Русского собрания и почетным членом Отечественного патриотического союза.

За его назначением стояла Александра Федоровна.

Наступило томительное ожидание.

В феврале 1916 года началась новая сессия Думы. Разрешение о ее начале Николай II объяснял желанием не давать оппозиции новых поводов для недовольства: военная и экономическая обстановка позволяла надеяться, что самые трудные времена уже пройдены. 4 февраля была взята мощная турецкая крепость Эрзерум, 5 апреля еще одна — Трапезунд.

Но здесь власти совершили непростительную ошибку, идя на поводу общественных настроений, — Государственный совет начал следствие по делу бывшего военного министра В. А. Сухомлинова за просчеты в подготовке к войне. Николай II, демонстрируя объективность, в ход следствия не вникал. 20 апреля производивший следствие сенатор Кузьмин постановил арестовать генерала по обвинению в измене, тот был заключен в Петропавловскую крепость.

Это решение логически подтверждало слухи об измене на самом верху. Но если в чем и был виноват Сухомлинов, то в шапкозакидательских настроениях и ошибочном (как и у всех воюющих сторон) убеждении, что война закончится через полгода; а на полгода запасов хватало. Поэтому кроме подпитки слухов в военных кругах, в которых знали реальное положение дел, отказывались понять Верховного главнокомандующего. Как можно во время войны бросать в темницу бывшего военного министра, генерал-адъютанта? Арест Сухомлинова расшатывал устои власти.

Когда Распутину сказали, что произошло с Сухомлиновым, этот далеко не глупый мужик только и произнес: «Малесенько не ладно. Ма-ле-сень-ко».

Действительно, что-то пошло не так.

22 мая началось наступление Юго-Западного фронта в Галиции и на Буковине (Брусиловский прорыв). Это свидетельствовало о новых возможностях армии: было взято в плен 1240 офицеров, свыше 71 тысячи нижних чинов и захвачено 94 орудия, 157 пулеметов, 53 бомбомета и миномета и т. д.

В итоге Германия остановила свое наступление во Франции и перешла к обороне на обоих фронтах.

И тут из Англии пришло сообщение о подрыве на мине направлявшегося в Россию крейсера с английским военным министром Китченером на борту. Фельдмаршал был одним из крупнейших военных руководителей стран Антанты, держал под личным контролем военные поставки в Россию, не стеснялся прямолинейно отстаивать перед русскими интересы своих промышленников.

Его гибель сопровождалась клеветой на Александру Федоровну, будто она дала знать немцам о маршруте английской делегации. Конечно, в это невозможно было поверить, но, увы, многие простаки верили, так как уже с большим трудом отличали слух об измене Сухомлинова от слухов о тайных кознях царицы-немки.

Управленческие возможности царя были крайне незначительны, он не имел в своем распоряжении даже личного секретаря и со всем колоссальным объемом информации должен был справляться сам.

Во время длительного отсутствия в столице императора в повестке появился вопрос о создании дополнительного канала информации. Естественно, стала возрастать роль императрицы, его самого близкого и самого преданного человека. Война изменила ее жизнь, дала глубокое наполнение ее сильной натуре. Александра Федоровна вместе со старшими дочерьми прошла фельдшерский курс обучения, как медицинская сестра участвовала в хирургических операциях, организовала санитарный поезд. Зимний дворец превратился в военный госпиталь.

С весны 1915 года в ее письмах мужу стали высказываться просьбы и рекомендации политического характера. Император не возражал против этого, даже благодарил за помощь. В одном из писем он фактически благословлял ее на эту работу: «Подумай, женушка моя, не прийти ли тебе на помощь муженьку, когда он отсутствует. Какая жалость, что ты не исполняла этой обязанности давно уже…»^[174]

В сентябре 1915 года, когда в обществе из-за военных неудач и возросшей активности оппозиции созрел раскол по поводу эффективности существующего государственного управления, она написала: «Ты, дружок, слушайся моих слов. Это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать тебе… Некоторые сердятся, что я вмешиваюсь в дела, но моя обязанность — тебе помогать. Даже в этом меня осуждают некоторые министры и общество: они все критикуют, а сами занимаются делами, которые их совсем не касаются. Таков уж бестолковый свет!»^[175]

Ее советы порой опирались на подсказки «божьего человека», который не стеснялся с преувеличениями распространяться о своем влиянии, сея раздражение и даже негодование в правящем слое. Правда, когда она настойчиво просила мужа освободить от призыва в армию единственного сына Распутина, это не возымело желаемого воздействия, молодой человек был призван. Впрочем, на фронт не попал, а оказался в санитарном поезде императрицы, на что решения царя уже не требовалось.