Указ Правительствующему Сенату о всеобщей мобилизации, отпечатанный в типографии „Правительственного вестника“, как был расклеен по стенам Петербурга, так и оставался на них. К нему еще прибавились уведомления о деталях реквизиции конского ремонта…
В этот пыльный и особенно жаркий день возбуждение в Петербурге достигло высшего напряжения. События уже приняли трагический оборот. Прошло четыре дня с момента объявления Австро-Венгрией войны Сербии, и Россия клокотала от негодования. Военная партия усиливалась с каждым часом. За три дня перед тем австрийцы уже приступили к военным действиям: 29 июля (16-го по старому стилю) их артиллерия из Земуна бомбардировала Белград. Накануне, 31-го, в парижском ресторане был убит правым террористом лидер французских социалистов Жорес. Только что закончился перед тем весьма шумный процесс жены бывшего председателя совета министров Кайо, застрелившей Кальмета, редактора правого „Фигаро“. В этом переплете политических страстей Париж до одури чествовал эскадроны проходившей через центральные кварталы кавалерии. Из всех окон махали флагами и до рассвета вопили „Вив л’арме!“. „Вечернее время“ и „Биржевые ведомости“ были полны описаний. Самой серьезной новостью было то, что накануне германское правительство объявило „Кригсгефарцуштанд“ — „положение военной опасности“…
В 7 часов 10 минут вечера 19 июля 1914 года определился подлинный лик XX столетия христианской эры, и началась величайшая в мировой истории серия трагедий, в судорогах которых должна была преобразиться коренным образом судьба человека на земле. В этот час и день слово было безоговорочно предоставлено так называемыми „христианскими“ государствами „князю мира сего“. По вещему слову Гоголя, „дьявол выступил уже без маски в мир“»[145].
19 июля (1 августа по новому стилю) пошел новый отсчет времени — германский посол Пурталес вручил российскому министру иностранных дел Сазонову ноту об объявлении войны.
Шульгин запечатлел начало войны в возвышенном стиле. «Это было 26 июля 1914 года…
В тот день, когда на один день была созвана Государственная Дума после объявления войны. В Петербург с разных концов России пробивались сквозь мобилизационную страду поезда с членами Государственной Думы…
Поезду, который пробивался из Киева, было особенно трудно, почему он опоздал… С вокзала я колотил извозчика в спину, чтобы попасть в Зимний дворец… Я объяснял ему, что „сам Государь меня ждет“…
Извозчик колотил свою шведку, но все же я вбежал в зал, когда уже началось… Государь уже вышел… И вот тут было совсем по-иному, чем всегда, во время больших выходов. Величие и трудность минуты сломили лед векового каркаса.
Была толпа людей, мятущаяся чувством, восторженная, прорвавшая ритуал… Эта восторженная гроздь законодателей окружала одного человека, и этот человек был наш Государь…
Я не мог протолкаться к нему, да этого и не нужно было… Ведь я и такие, как я, всегда были с ним душой и сердцем, но бесконечно радостно было для нас, что эти другие люди, вчера еще равнодушные, нет, мало сказать равнодушные, — враждебные, что они, подхваченные неодолимым стремлением сплотиться воедино, в эту страшную минуту бросились к вековому фокусу России — к престолу…
Эти другие люди были — кадеты, т. е. властители умов и сердец русской интеллигенции…
О, как охотно мы уступили бы им наши места на ступенях трона, если бы это означало единство России!.. В мой потрясенный мозг стучались три слова, вылившиеся в статье под заглавием: „Веди нас, Государь!..“»[146].
Николай II в своей речи вспомнил слова Александра I, что он не положит оружия, пока хоть один вооруженный неприятель находится на земле Русской. Он был бледен, выглядел утомленным, говорил негромким голосом, в котором, как вспоминал депутат Н. В. Савич, «…выявилась не столько непреклонная сила воли и уверенность в себе, сколько мистическое настроение и вера в провидение»[147].
Все были воодушевлены. И только после слов молодого присяжного поверенного А. Ф. Керенского осталось какое-то досадное чувство: «Мы непоколебимо уверены, что великая сила российской демократии вместе со всеми другими силами дадут решительный отпор нападающему врагу и защитят наши родные земли и культуру, созданную по?том и кровью поколений! Мы верим, что на полях бранных в великих страданиях укрепится братство всех народов России и родится единая воля — освободить страну от страшных внутренних пут!
…Русские граждане! Помните, что нет врагов у вас среди трудящихся классов воюющих стран. Защищая до конца все родное от попыток захвата со стороны враждебных нам правительств Германии и Австрии, помните, что не было бы этой страшной войны, если бы великие идеалы демократии — свобода, равенство и братство — руководили деятельностью правящей России и правительств всех стран.
Между тем власть наша даже в этот страшный час не хочет забыть внутренней распри: не дает амнистии боровшимся за свободу и счастье страны, не хочет примириться с нерусскими народностями государства, все простившими и борющимися вместе с нами за общую родину, и вместо того, чтобы облегчить положение трудящихся классов народа, именно на них возлагает главную тяжесть военных издержек, усиливая бремя косвенных налогов.
Крестьяне и рабочие — все, кто хочет счастья и благополучия России, в великих испытаниях закалите дух ваш, соберите все ваши силы и, защитив страну, освободите ее»[148].
А вот что было на самом деле.
В феврале 1914 года П. Н. Дурново, лидер фракции правых в Государственном совете, представил Николаю II аналитическую записку о катастрофических последствиях возможной войны с Германией. Он утверждал, что в экономической области Россия и Германия дополняют друг друга, война же ввергнет Россию в «беспросветную анархию, исход которой трудно предвидеть». Главную угрозу он видел в незрелости («исключительной нервности») общества, неустойчивости внутреннего порядка, «бессознательном социализме широких масс населения».
Германия была не только лидером мирового промышленного производства. Ее развитие шло быстрее, чем развитие России. Если в России с 1900 по 1913 год производство стали выросло более чем вдвое (с 2,2 до 4,8 миллиона тонн), то в Германии — более чем втрое (с 5,3 до 17,6 миллиона тонн). Ввоз германских товаров составлял почти половину российского импорта. Германия контролировала и половину российской торговли. Заключенный ею в 1904 году (во время Русско-японской войны) торговый договор был для России значительно менее выгодным, чем предыдущий, от 1894 года, — были повышены таможенные сборы на отечественную сельскохозяйственную продукцию. Это обстоятельство всегда держалось в уме политической и экономической элитой России как неоспоримый признак растущего доминирования Берлина. В мае 1913 года Николай II сделал последнюю попытку удержать ситуацию. Он предложил Вильгельму II «размен»: Россия отказывается от претензий на Проливы, а Германия удерживает Австро-Венгрию от экспансии на Балканах. Но Вильгельм уклонился от ответа.
Очевидное движение Германии и Австро-Венгрии на Балканы, к Проливам и Ближнему Востоку делали неубедительной позиции российской «партии мира». Произошло то, что можно считать массовым самоослеплением. Обе ветви общества, западники и почвенники, а также промышленники, финансисты, экспортеры зерна, угля и нефти, генералы, производители вооружений, интеллектуальные лидеры, все они (или почти все) были внутренне готовы противостоять экспансии Германии. В моральном отношении положение усугублялось широко распространенным в либеральных кругах мнением, будто Германия символизирует реакцию, а члены Антанты Франция и Англия — демократию.
Поэтому неудивительно, что «партия войны» преобладала.
