Уезжая по внушению деда в деревню, Вулкаций перекрашивал свои волосы и являлся в усадьбу Турна под именем Верания.

Назвавшись сыном Балвентия, он принялся пугать этого глупого старика возможностью скоро попасть в жертвенную корзину, и обнадеживать своим могуществом царского оруженосца, обещая защиту, если тот согласится зарыть в свинарнике Турна массу оружия, будто бы наворованного Веранием у Тарквиния из царской кладовой. Запуганный свинопас молчал об этом, по своей глупости не подозревая никакой интриги.

В полуденное время, рассерженный всем случившимся, Турн, просидевши долгое время на втором этаже дома, глядя из окна бесцельно вдаль, спустился и в еще более сердитом настроении от своих дум, войдя в атриум, первую от крыльца, самую просторную комнату дома, кинул мрачный взгляд, безмолвно, вопросительно озираясь, чтобы удостовериться, все ли выполнено, приказанное им Грецину у источника, все ли готово для скорейшего выполнения хозяйственного дела, которое задерживает его отъезд в Рим, куда он теперь стремился страстно, чтобы узнать, как принял царь известие о набеге и что решил во вчерашнем совете старейшин, жалея, что не попал туда за отъездом в деревню.

В комнате, он убедился, все готово.

На очаге пылал яркий огонь и лежали разные принадлежности акта, имеющего произойти сейчас. Старый Балвентий стоял в глубине комнаты у стены с несколькими такими же стариками из местных поселян, уже зная о своей участи.

Турн полагал, что свинопас, подобно Веранию, начнет умолять его о жизни, мешать совершению обряда, и поэтому, едва взглянув на него исподлобья, отрывисто молвил:

– Связать его!..

Это не входило в программу обрядов; поэтому в комнате не было веревки; пока за нею ходили, Турн объявил свою волю.

– Ты не вернешься больше в свинарню, Балвентий; я отдаю тебя богам и народу; через три дня ты ляжешь в жертвенную Сатуру богини Терры.

К его удивлению, свинопас не только не воспротивился господской воле, но даже его лицо не выразило беспокойства; он со всегдашнею флегматическою апатией низко поклонился и тихим голосом ответил:

– Очень рад стать жертвой за благополучие твоей милости!.. Очень, очень рад.

Он не противился, когда его стали связывать, но во время этой процедуры шептал старикам:

– Этого бы не нужно... я не сбегу... сын выручит меня, даст вам другого... другого даст, говорю.

– Ну этого другого когда еще дадут!.. – ответил ему один из деревенских. – В последние годы господин что-то стал скуп на жертвы, даже один раз вора нам дал; богиня не приняла его, выбросила из корзины, и с тех пор долго была то засуха, то вымочка на хлебах.

Старики связали Балвентию руки и подвели его к очагу.

Проговорив установленные формулы, Турн полил ему голову водой из священного источника, посыпал мукою и солью с тарелки, заставил отпить и закусить куском жертвенной лепешки, торопливо накрыл небольшим платком из холстины, и ушел на крыльцо, где гневно закричал:

– Коня!.. Скорее!..

Рабы бросились исполнять его приказ, а Вераний еще смелее обратился к нему:

– Господин, замени моего отца кем-нибудь другим или принеси в жертву чучело.

В его голосе даже звучала насмешливость.

Турн безмолвно бросил на него, а потом на Грецина, гневный, мрачный взор.

Несчастный управляющий, от которого моментально улетучился весь хмель, помертвел в ужасе и старался оттащить прочь жениха своей дочери, но Вераний не унимался и снова пристал к патрицию.

– В Риме сегодня же фламин Руф и царский зять Люций будут просить тебя за моего отца; ты им отказать не можешь, господин.

– Пусть они просят деревенских, – ответил Турн, скрипнув зубами от гнева на дерзость раба. – Мне отец твой больше не принадлежит.

Отвернувшись от Верания, Турн сошел с крыльца на двор, куда уже пришло кроме старшин много сельского люда за жертвой, чтобы отвести Балвентия к источнику Терры в лес, заставить пировать с ними на этом празднике, чествуя в его лице обреченного в жертву, три дня угощать самыми вкусными кушаньями, поить вином, одевать в пестрое тряпье с цветочными гирляндами и венками, всячески славить, веселить, развлекать, уговаривать, чтобы несчастный шел охотнее на смерть.

– Полоумный дурак! – тихо воскликнул Грецин, обращаясь в ужасе к своему будущему зятю. – Ты меня погубил!.. Ты меня напоил... Ты опять пристал к господину... Мало он тебя прибил...

– Если я тебя погубил, я не буду иметь возможности жениться на твоей дочери, – ледяным током полного равнодушия ответил Вераний. – А если спасу отца, докажу тебе мое могущество; тебе нечего станет бояться твоего господина.

– Вераний!.. Говоришь ты красно да много, а толка до сих пор не выходит.

– Какого тебе еще толка? Я спас Авла из Сатуры.

– Ой ли? Ты ли это сделал?..

– А то кто же еще?..

– Оно точно что...

И не зная, верить ли или нет, Грецин глубоко вздохнул.

Поселяне приветствовали Турна веселыми криками благих пожеланий, но увидев лицо его мрачным, быстро умолкли и тоже насупились.

– Мои преданные люди! – сказал им помещик, садясь на подведенного ему коня. – Вы, конечно, слышали, что этруски сделали дерзкий набег ка соседние деревни и оттого вся ваша молодежь ушла в Рим на комиции. Вы, оставшиеся дома, молитесь на ваших праздниках о победе царя над мятежниками; для этого я вам пожертвовал самого лучшего, беспорочного, из слуг моих.

Поселяне снова шумно закричали благодарственные возгласы, провожая уезжающего господина поклонами с пожеланиями всех благ.

– Не спасешь ты меня, Вераний, не спасешь, говорю; сомнительно мне это, – бормотал тем временем на крыльце выведенный из дома Балвентий, которому поселяне развязали руки, но жертвенный платок, напротив, укрепили на голове широким налобником из пестрой деревенской ленты, не позволяя снимать.

– Это я-то не спасу?! – отозвался ему мнимый невольник.

– Сомнительно, сомнительно!..

– Ах, ты стар... то, бишь, прости батюшка!.. Я докажу, что я твой самый почтительный сын... Докажу, на что я способен... Надейся до последней минуты; помни, что твой сын – царский оруженосец.

Обняв свинопаса, он шепнул:

– Только помни наш уговор, ни слова о зарытом!..

– Да... ни слова, ни слова, ни одного словечка, помню!..

– Я приведу спасти тебя всю царскую дворню.

– Ладно, ладно.

Вераний обратился к поселянам.

– Вы знаете, добрые люди, что я любимец царевича Люция и фламина Руфа, людей, которые гораздо могущественнее вашего Турна; они могут его свернуть в бараний рог, если захотят, могут свернуть и всякого, кто оскорбит меня, их любимого слугу. Оставьте обреченного, не то придут царские оруженосцы защитить его и силой возьмут с пира.

– Пусть берут силой, – отозвался старшина Камилл, махнув рукою, – мы виноваты не будем, если жертву отнимут, но отдавать ее добровольно нельзя: мать-земля прогневается еще хуже, чем за погружение в нее вора, и опять пойдут недороды да градобития.

– Уймись ты, полоумный! – шепнул Грецин, дергая оруженосца за платье, – не то исколотят, пожалуй.

Но Вераний не унимался, а продолжал говорить с возрастающей смелостью.

– Пора вам прекратить все дикарские варварства!.. У самнитов и этрусков этого больше не делают.

– Мы не самниты и не этруски, – угрюмо возразил старшина Анней.

– Но у вас перестали топить людей в жертву реке; так и в болото положите чучело.

– Чужой ты здесь, парень! – перебил молодой рыбак Целестин, – ты, слышно, из вейентов пленник; оттого так и говоришь... чучело!.. Да народ и нас-то с этим чучелом уложит!..

– А ты послушай, Вераний, что про это у нас в деревнях говорят, – стал рассуждать Камилл, – с тех пор река перестала разливаться, как разливалась прежде, зато перестала и вбирать в себя воду из болот, заперла свои подземные двери; у нас сделались тут повсеместно топи непроходимые, каких встарь не было. Если перестанем отдавать людей Терре, – земля не даст жатвы, а если вместо них начнем класть чучела в пещеру Инвы, – этот косматый леший все ульи перепортит; мы ему и так всегда-то приносим ослов, а людей лишь изредка, но когда требует, – нельзя отказывать, и господин обязан дать нам невольника, чтобы не приносить в жертву из наших, так ведется со времен незапамятных.