Сняв неуклюжие сандалии, Брут беззвучно прокрался к дому и, вскочив на широкий выступ, стал осторожно смотреть сквозь окно в комнату.

В глубине этого помещения устроено, по-тогдашнему обыкновению римлян, каменное возвышение, заменявшее кровать.

На тюфяке из овечьей шести и такой же подушке лежал больной Арунс.

Насколько мог Брут видеть при тусклой лампаде, он понял, что больной в горячке.

Арунс метался, дико смотрел, бормотал бессвязные слова. У его ног на полу сидела невольница, в которой Брут узнал одну из любимиц Тулии.

Скоро занавес на двери распахнулся, в спальню вошла сама Туллия в белом ночном платье, с распущенными волосами, и стала у изголовья кровати.

Арунс тихо шептал, так что Брут расслышал немногое:

– Няня... не тебя... ее... ужасная женщина!..

Брут понял, что больной видит в бреду любимую им верную старуху и хочет убить жену.

Брут взглянул на Туллию; она дрожала от злобы; глаза ее сверкали, а длинная, с широким низким воротом, ночная сорочка небрежно свалилась с одного плеча и обнажила часть ее роскошного бюста; дивные черные волосы висели ниже пояса.

Брут взглянул на красавицу, и сердце его замерло, болезненно сжалось: если это сама адская богиня Мегера в образе римской царевны, то и безгранично злобная она все-таки неотразимо прекрасна!..

Брут злился теперь уже на самого себя за то, что не может оторвать взоров от женщины, доселе ненавидимой всем сердцем, а теперь... Кем стала Туллия для него с этой минуты? – Он не мог решить.

Постояв у изголовья мужа, Туллия села или, вернее, упала, бросилась на каменное кресло с пурпурною подушкой, стоявшее у кровати. Голова ее откинулась назад, потом поникла на грудь; руки крепко стиснули одна другую; она их ломала, очевидно, в порыве ярости или под влиянием дикой борьбы чувств, возникшей в ее сердце.

Туллия была столь прекрасна, очаровательна, что Брут, точно окаменелый, смотрел в окно на эту убийцу его отца, и в его до сих пор чистом сердце возникла безумная страсть; он полюбил роковою любовью...

Туллия тихо сказала рабыне:

– Уйди!..

Та пробормотала какое-то робкое, успокоительное возражение.

Туллия встала, гневно топнула ногой, повелительным жестом указала на дверь.

Рабыня вышла.

То, что увидел Брут, привело его в трепет; кровь застыла в его жилах.

Туллия достала из сундука глиняный пузырек, влила из него что-то в кубок и поднесла Арунсу.

Сознание своего долга на минуту проснулось в сердце молодого римлянина; Брут одним прыжком перескочил сквозь окно в комнату, схватил злодейку за руку... Поздно!..

Арунс выпил отраву; тело его вытянулось в судорогах; глаза широко раскрылись, он был мертв.

Испуганная внезапным появлением свидетеля, злодейка смутилась, затрепетала, готовая упасть в обморок, но узнав Брута, моментально оправилась и хладнокровно сказала:

– Зови же людей!.. Мы, ведь, вместе его отравили, мой милый «говорящий пес».

– Злодейка, что ты сделала! – воскликнул Брут в ужасе.

– Ты мой сообщник; погибнем вместе!..

– Я твой сообщник?! Кто поверит этой клевете?!

– А зачем ты ночью бродишь под моим окном?.. Зачем ты теперь, в полночный час, стоишь у этого ужасного ложа смерти?.. Что привело тебя сюда?..

Что привело Брута?.. Зачем он здесь?.. Какой ответ он мог дать на это?.. Один только глубокий вздох отчаяния был его ответом. Если Туллия теперь в его власти, то и его жизнь не меньше того в ее руках; улика слишком сильна.

Туллия изменилась: гневное выражение, как и боязливое, покинуло ее лицо; взоры устремились на Брута с мольбою.

– Юний, ведь ты любил меня!.. – сказала она нежно и положила ему на плечо свою беломраморную руку, – неужели ты погубишь меня?!

– Я любил тебя... Я погублю тебя... – повторил за нею благородный римлянин бессознательно. – Нет, Туллия, я не любил... Я ненавидел тебя... Я искал твоей гибели... Не один Арунс... Я тоже тогда, под лавром, хотел... а теперь... теперь...

– А теперь? – спросила она еще нежнее.

– Теперь... теперь я люблю тебя... люблю страстно, как никогда не любил... люблю тою любовью, какую чувствовать в груди своей для честного римлянина – позор!.. Я твой раб, твой говорящий пес... навсегда, навеки!..

Брут закрыл свое лицо руками в безнадежной борьбе совести с охватившей его страстью.

Туллия положила свою голову к нему на плечо, обняла его так крепко, что он чувствовал ее горячее дыхание на своем лице, упивался ее страстным шепотом:

– Юний Брут, ты будешь повелевать Римом властнее, чем царь; ты будешь обладать богатством вдесятеро большим, чем конфискованное от тебя; Рим будет у ног твоих...

Молодой человек взглянул в прекрасные глаза несравненной обольстительницы и заключил се в свои взаимные объятия.

Но Туллия не отдалась Бруту, не хотела принадлежать ему; она только зажгла в его разбитом сердце роковую, пагубную страсть, а поняв это, выскользнула увертливою змеею из его объятий, повелительно указывая на окно:

– Спасайся, беги, мой сообщник!.. Сейчас придут люди, придет царь... «Дальше от Зевса, дальше от молнии!..»

– «Дальше от Зевса, дальше от молнии!» – повторил пословицу Брут и моментально выпрыгнул из комнаты в сад, сам не сознавая, как, точно объятый каким-то дивным и вместе нестерпимо-мучительным, кошмаром.

Дар магнетизма этрусских волшебников, приобретаемый долгими годами упражнений, злая дочь Сервия имела бессознательно, врожденно; темные силы владели ею, этою женщиной, не имевшею ни малейшей склонности к добру.

Стремительно Брут бежал прочь от царского жилища, точно гонимый толпою злых Эринний, богинь совести, карающих злодейство, – бежал, повторяя сказанную ему Туллией пословицу: «Дальше от Зевса, дальше от молнии»!

Этим «Зевсом» теперь ему стала казаться Туллия, а «молнией» – сила очарования ее дивных, черных очей и длинной, густой косы.

– «Дальше от Зевса, дальше от молнии!» Но куда же, куда убежишь от этой разящей силы?!

Брут остановился, задыхаясь от торопливого бега; он очутился среди Форума; над Римом восходило солнце; молодому патрицию казалось, что оно с укором взглянуло на него.

Брут оглянулся вокруг.

Вот храм Юпитера, карающего дурных людей. Напрасно повторял он «дальше от Зевса»! – Эриннии привели его именно к его храму. Вот святые для римлян твердыни Капитолия; вот роковая Тарпейская скала, откуда бросают изменников, осужденных на смерть; вот храм Квирина[7], защитника римлян, принявших в честь его название квиритов.

Все эти священные места, так же как солнце, взглянули, казалось, с укором и гневом на Брута, сообщника злодейки.

Солнце, этот светлый Соль-Гелиос, как будто грозил раздавить его своею золотою колесницей; Юпитер готовился бросить молнию не его виновную голову; Капитолий вопиял, что стопы презренного отверженца не должны больше попадать на его священную землю; Квирин считал его недостойным называться гражданином Рима; Тарпея манила на свои высоты, как достойного одного только лютой казни.

Мужество покинуло Брута, энергия исчезла; он поник головой, колеблясь, не решая, что ему предпринять теперь; его сердце разрывалось от невыносимой тоски; он неподвижно стоял, внимая укоры своего внутреннего голоса, как сердце-вещун говорит, что теперь для него кончена, порвана всякая связь с чистым, незапятнанным прошлым, нет уж ничего общего с его честными друзьями, что он, начавши ради мести за отца сближаться с ужасной женщиной, кончил тем, что полюбил ее, стал ее рабом, и никогда рука его на нее не поднимется, никогда не отомстит за отца.

Туллия предстала ему, как «Зевс» его жизни; ее разящая «молния», сгубив Арунса, обожгла, сгубила и Брута, попавшего на путь ее полета слишком близко и нет уж исцеления его сердечной ране, нет средства удовлетворить вопиющую совесть. Отмстить за отца он может только самому себе.