Бледный, израненный, окровавленный юноша поднял на Бессо благодарный взгляд.

Благодарю тебя. На этот раз мои муки окончены, — прошептал он тихо-тихо. — На этот раз только…

А завтра? — живо перебил его Бессо.

А завтра они начнутся снова, если ты, мальчик, не поможешь мне сбросить эти оковы… Голос юноши был слаб, как звенящая струна чиангури, как последние звуки Божьей пташки, умирающей в руках ястреба. И голос этот проник в самое сердце доброго Бессо.

— Скажи мне только, что надо сделать, чтобы спасти тебя, и я сделаю все, чтобы помочь тебе, батоно! — сверкнув глазами, произнес он тихо.

Юноша улыбнулся.

— Это не трудно, дитя. Сам Бог послал мне спасенье в твоем лице. Подай мне только конец цепи, я возьму его в руки, в тот же миг рушатся мои оковы, и я буду спасен.

Он не успел докончить своей речи, как Бессо в один прыжок был уже подле лежавшего на полу конца цепи и потянул ее изо всех сил к узнику.

Но увы! Цепь была слишком коротка. Её не хватало.

Два стона вырвались и слились в один вопль отчаяния.

Скованный юноша и Бессо испустили этот вопль разочарования и горя.

Потом наступила тишина.

Только ночь дышала в отверстие пещеры, благо ухая восточными цветами.

И вот узник заговорил снова:

— Дитя, мальчик, слушай мои речи… Я богат, богаче многих владык земли. Я осыплю тебя такими дарами, которые не снятся даже и во сне… Пригоршнями золота и серебра наполню я твою сумку; в твоей сакле будет наряднее и пышнее, нежели в замке султана или во дворце белого царя… Я сделаю тебя счастливым, мальчик. Спаси меня только! Скуй мне цепь из старого железа, такую же, как эта, принеси ее сюда, но так, чтобы никто не узнал и не прослышал об этом, так, чтобы ни один человек не проведал обо мне, принеси сюда, и тогда я буду спасен, и награжу тебя по-царски.

Голос бедного юноши дышал такой мукой, такой жаждой свободы, таким желанием избавления от страданий, что он потряс все существо бедного Бессо с головы до ног.

Не надо, батоно! Возьми слова свои обратно, — вскрикнул с горячностью мальчик, — не надо мне ни золота, ни сокровищ, я и без них спасу тебя.

И боясь разрыдаться от жалости и печали, как птица вылетел из пещеры маленький пастух.

Не помня себя, собрал он стадо в этот вечер, вернулся в аул и с этой же ночи стал искать старые гвозди, куски железа, словом — все то, что могло пригодиться ему для скования цепи.

Судьба не благоприятствовала Бессо. Трудно было ему найти скоро столько старого металла у себя в ауле.

Наконец набрел он на огромную полосу железа, стащил в кузницу и сковал цепь.

В ауле заметили однако эти приготовления мальчика. Странное поведение Бессо не могло не привлечь внимания осетин.

«Мальчик нашел золото в горах», — подумали его односельчане и решили во что бы то ни стало проследить его.

Наступила желанная для Бессо ночь. Ярким оком зажглась в далеком небе золотая, алмазная звезда Ориона. Открылись чашечки ночных цветов в долинах, запели духи гор на разные голоса, когда, взяв с собою цепь, Бессо, крадучись как вор, прошмыгнуть из родного аула.

Лукавые осетины пошли по его стопам.

Не подозревая преследования, маленький пастух легко и быстро карабкался по уступам, прижимая к груди роковую цепь. Перед ним, не покидая его ни минуту, носился образ окровавленного мученика-узника с таким благородным страдальческим лицом.

Долго-долго бродил он с горы на гору и только под утро достиг памятной ему плоскости.

— Теперь уже скоро, скоро! — мечтал ликуя Бессо, прыгая с утеса на утес. — Несу тебе твое спасение, узник!

Знакомая пещера была уже в нескольких шагах от мальчика, когда точно из-под земли выросли перед ним осетины.

— Покажи нам, где схоронил ты золото, мальчишка, или мы убьем тебя! — закричали они, выхватывая свои кинжалы и размахивая ими над головою маленького пастушка.

Бессо упал на колени, с мольбою сложил руки и просил, полный отчаяния и тоски:

— Пустите меня! О, пустите меня, умоляю! — дрожащими звуками рвалось из его груди. — Я дам вам золото, много золота, только позвольте мне самому сходить за ним, и я принесу его вам, клянусь родным аулом!

Но они засмеялись над ним. Злые и лукавые сами, они и его заподозрили в лукавстве. Потом, приставив ему свои кинжалы к сердцу, послали его вперед, сами же пошли за ним, не отставая.

Бессо плелся чуть живой, без мыслей, без дум, с отчаянием в юном сердце. Черные тучи повисли над ним, острые молнии жгли его душу… Дурное предчувствие лишало его воли и чувств.

Вот и пещера… Легкий стон несется оттуда… Бледный юноша ждет там его, Бессо… Ждет, считая секунды…

Вот Бессо уже у самого входа в пещеру. Еще минута — и он увидит скованного юношу, освободит, спасет его…

Вдруг страшный удар подземный… Адский гул… От гула этого сотряслись горы, низверглась скала с пещерой вниз, в пропасть, прямо в страшные объятия духа гор…

Дикое эхо простонало в ущельях…

Бессо громко вскрикнул и без чувств упал на землю…

С той ночи бродит no горам Бессо-пастух без стада, бродит, чуждаясь людей… Ничего не видя, ничего не слыша, бродит он с диким блуждающим взором в ущельях гор… Лишился рассудка Бессо по вине жадных, завистливых люден, которые помешали ему спасти несчастного юношу…

Замолкла старая Барбалэ… Притихла княжна-джаночка, устремив задумчивые глазки в небо… Притихла и горная серна, татарка Бэла.

Тишина… Азалии и розы улыбаются лунному свету… Соловей стих давно… Видно, и он заслушался сказки… Княжна Нина дрожит… Бледное её личико прекрасно своими бархатными глазами… Алмазы потухли в их глубине. Прижалась к тетке-подружке, глядит в ее газельи глаза тоскливо и шепчет:

— Бедный Бессо! Бедный маленький Бессо, как ужасно, что мы не можем тебе помочь. Правда, Бэла?

В эту ночь легли поздно в Джаваховском доме…

— Седлай мне Шалого, Абрек, седлай! Хочу проводить до гор красоточку Бэлу! — крикнула Нина, топнув ножкой.

Глаза загорелись огоньком, нетерпеливым огоньком, знакомым каждому, кто живет в Джаваховском доме.

Вышла на кровлю Бэла, дочь Хаджи-Магомета, закрылась смуглыми ручками от солнца.

Солнце печет. Глядит на молоденькую племянницу татарочка-тетка. Смеются её газельи глазки. Кричит с плоской кровли Джаваховского гнезда, выстроенного по образцу саклей лезгинских аулов:

— Нина — джан! Оставайся дома с Аллахом солнце души моей! Сиди дома! Доеду до гор одна. Встретят меня нукеры[16] отца у духана.[17] Ждут меня там.

Говорит по-русски, татарски и грузински вместе сразу, смешно путая слова. Голосок гортанный, низкий, как у мальчика, но звонкий.

— Сиди дома, Нина-джан! Сиди дома!

— Ага, ты надо мной смеяться! — заливчато крикнула княжна, бросилась к дому, одним духом взлетела по шатким ступеням на кровлю, обхватила молоденькую тетку сильными, как у джигита-мальчугана, руками, повалила на тахту. Целует, обнимает, хохочет.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Не дразни, не дразни Нину, дагестанская дикая коза!

Потом снова вышла и снова громко, громко крикнула:

— Седлать мне Шалого, Абрек! И чтобы сейчас!

Абреку нынче такое приказание не по вкусу. Солнце печет, день жаркий. Изволь-ка в духоту такую сопровождать в горы княжну. А пустить одну нельзя. Попадет от батоно-князя… Или попробовать? Неужто не сохранит Аллах?

Абрек — джигит, татарин, из дагестанских диких аулов, отчаянный сорви-голова и смельчак, Аллаха одного боится и никого больше.

— «Так пускай же палить солнце, не поеду я ни за что».