– Заползала бы!!! – бесилась в ответ бабка Марта. – Месячишко прошел – и заползала бы! Я же тебя, дуру, пожалела! Приехала! Забрала!

– Ну и не фиг было! – поставила визгливую точку в склоке Маргоша. И, судя по буханью раскрываемых ларей, начала демонстративно увязывать свои шмотки в узлы, что с точки зрения как Ланы, так и моей было форменной глупостью.

Маргошка хоть и родилась городской девицей, но была вовсе не из тех, что, как помоечные крысы везде прогрызут дорогу. Уж скорее она походила на избалованную домашнюю кошку, которая от небольшого ума исхитрилась убежать из дому. Соответственно, и к жизни была приспособлена как та самая кошка: считала себя почему-то брачной аферисткой. Но все ее аферы заканчивались рождением очередного отпрыска и объявлением ее в розыск по совершенно нелепым обвинениям вроде воровства конской сбруи, попытки поджога овина и нанесения мелких телесных повреждений представителям городских администраций. В свои неполные тридцать она успела отметиться во всех крупных, средних и даже мелких городишках округи, заглянула в пару соседних княжеств и даже побывала в столице, откуда бабка ее едва вернула, вырвав из лап столичной гопоты, пригрозив ворам войной с Ведьминым Кругом, магистершей которого она являлась.

Я и Лана были ее родными внучками и поэтому числились гроссмейстершами. Немалый чин по старым временам, когда колдовства, говорят, в мире водилось столько, что хоть ложкой черпай.

А нынче всей радости от нашего гроссмейстерства только и осталось, что разыскивали нас, сестер Лапотковых, как наипервейших аферисток. Чиновники из Разбойного приказа периодически заезжали к нашему отчиму в город, интересуясь, не заглядывали ли в гости разыскиваемые особы? Но Круль Вельяминович только глаза пучил да охранные знаки рисовал в воздухе, уверяя, что как с пяти лет сумасшедшая бабка забрала сестриц, так он их (слава Пречистой Деве!) и не видел. Он даже не подозревал, как нас с сестрой обижают такие речи; мы хоть и опрокинули по-малолетству на него чан с горячим маслом, но сделали это вовсе не по злому умыслу, как полагал Круль. Не было у нас даже в мыслях мстить Крулю за веселого и жизнерадостного, но безголового отца – Соколика Лапоткова, по пьяному делу сгинувшего в красильнях этого самого Круля. И то, что мама, погоревав, польстилась-таки на не лишенного обаяния и богатства купца, нас ничуть не обижало, тем более что от папы нам ничего не досталось, кроме зеленых глаз, светлых волос да одного на двоих воспоминания, как мы высоко-высоко, смеясь, взлетаем в небо. Только у Ланы тщательно завиваемые бабушкой кудри имели цвет золотой пшеницы, а у меня, нарочно спрямленные, – слегка с пеплом.

За дверью, после визготни, криков и отчаянных, взахлеб, рыданий, наконец-то установилась тишина. Ланка и так и этак прикладывала ухо, надеясь отыскать наиболее удобную для подслушивания точку, а потом плюнула на глупые приличия и сунула в узкую щель свой нос. Коварный Пантерий тут же воспользовался ее неосторожностью и дернул лапой. Дверь распахнулась, и старшая (а родилась она на целых пять минут раньше меня, о чем не забывала периодически напоминать) ввалилась в бабкин кабинет.

– О, Ланка! – сдула прилипшую ко лбу аспидно-черную прядь Маргоша, обрадованная появлению шмякнувшейся к ее ногам гроссмейстерши так, словно не она минуту назад решительно протопала мимо нас с сестрой, сунув в руки Янека. – А я, кажись, вам работенку подкинула.

Ланка фыркнула, поднимаясь и с независимым видом отряхивая сарафан. Насчет работы она сообразила сразу, как только увидела решительное Маргошино лицо. Мы с сестрой, собственно, были и не против: надо так надо. На том и стоял Ведьмин Круг, что бабка Марта, слоняясь по дорогам Север-ска, собирала то здесь, то там неприкаянных бестолочей навроде Маргоши. Учила чему могла, а после пристраивала на хлебные места. Ее и саму когда-то с Соколиком на руках вот так же подобрала прежняя магистерша, Аглая. Так разве могла она бросить на произвол судьбы кого-нибудь своего роду-племени, сколько б они ни орали и ни били посуду? В другом была проблема – уж очень Маргоша была известной личностью. Это и бесило бабку Марту.

Сидя за огромным дубовым столом, она нервно барабанила сухими пальчиками по бронзовой голове льва, украшавшей чернильный набор. Перед ней лежал толстый гроссбух, куда наиглавнейшая ведьма Северска тщательно вписывала все села, веси и города, приютившие ее воспитанниц. Учет был наистрожайший, и если где-то появлялась вакансия, это не проходило мимо бабкиного внимания. Вымирали ли поселки, строились ли новые города, учреждали ли фактории купцы – все было подробно описано в бабкиной книге, так что в определенном смысле о стране она знала поболе самого Великого Князя и запросто могла бы работать у него министром, но… как-то не сложилось.

– Значит, так, – сурово нахмурила Марта две ниточки тщательно выщипанных бровей. Никто бы не подумал, глядя на эту представительную, самовластную особу в дорогой душегрее и расшитой каменьями кике, что она может изобразить такой божий одуванчик, жалкий и увядающий, что руки сами тянутся одарить ее монеткой. – Ты, милочка моя, как свинья какая-то изрыла своим пятаком все наихлебнейшие места.

У Маргоши сразу затрепетали ноздри, и она стала дышать часто-часто, словно бугай, собирающийся броситься в драку. Марта зыркнула на нее и грозно пристукнула пальцем по столешнице:

– И нечего на меня сопеть! – Задумалась на мгновение и добавила для красоты: – Сопля вертихвосточная! В Гречин поедешь.

– Опа… – только и смогла выдавить я, переглянувшись с не менее удивленным чертом.

Гречин числился у бабки Марты в черном списке, округ сей был нехорошим, пригранично-торговым. Купцы шли по многочисленным трактам густо, только никуда не сворачивали. Зубы там у кого заболят или живот прихватит – так и несут свои болячки до конца путешествия. Поселки вдоль тракта – сплошь гарнизоны армейские, и если с воеводой каким-нибудь ведьме можно было сговориться и жить безбедно, то с чиновником из Разбойного приказа никак. Очень досаждали Ведьминому Кругу данные субъекты, особенно после печально знаменитого эдикта великокняжеского «О борьбе с суевериями, знахарством и волшбой, кои вредят духу и здравию народному».

Маргоша сразу сбавила тон, начав сопеть своими красиво вырезанными ноздрями просительно и виновато. Так что бабка даже залюбовалась на нее, не часто доводилось ей видеть такую покорную Маргошу, однако, насладившись триумфом вволю, она обмакнула перо в чернильницу и, злорадно хихикая, вписала в гроссбух напротив Гречина: «Выдан в пожизненное пользование ведьме Марго Турусканской». Затем стряхнула капельку чернил в чернильницу и щедро предложила:

– Иди, владей.

У Маргошки губы затряслись от обиды, а довольная Марта звонко расхохоталась:

– Что, гузно обвисло от восторга?

– Вот, Янечек, – взяла я ребенка на руки, – завтра поедем вам новый дом искать.

– А сёлт? – поинтересовался неугомонный Янек.

– Куда ж я денусь, – зевнул Пантерий, а я в который раз удивилась, насколько у него не котячий голос – густой и бархатистый. Таким голосом хорошо былины да легенды рассказывать да деяния глубокой старины, никогда без денежки не останешься.

Садящееся солнце простреливало комнаты навылет. Я подумала, что пора бы помыть дорогое прозрачное златоградское стекло в рамах, и тут бабушка противно, до отвращения, чуть не в самое ухо завизжала:

– Лушка! Где тебя черти носят? В Гречин собираться надо!

– Терпеть не могу, когда она так делает! – Я посмотрела на перекошенную Ланку, тоже сморщившуюся, как печеное яблоко. – Бабуля! Мы же тебе колокольчик подарили!

– Ты еще меня поучи! – с готовностью вскинулась бабуля. – Повесь его себе на шею да брякай, как коза молодая!

– Ну все, сейчас начнется светопреставление, – обреченно вздохнула Ланка.

Дом у бабули был велик, и народу в нем проживало немало, а так как самой бабушке было не по чину возиться со всем этим хозяйством, она еще в молодые годы завела себе Лушку. Лушка была тетка с огромными, равнодушными, как у коровы, глазами и со слегка отекшей фигурой. Вывести из себя Лушку не могла даже бабуля.