– Да что ж это тут живет попустительством божьим? – швырялся грязью в темноту Митруха – князев слуга. Он немного пометался, пытаясь найти златоградца, после того как, измученные бегом, они все попадали на лысом бугорке, чудом не погибнув среди зыбких топей. А вот теперь непрерывно, взахлеб Митруха что-то рассказывал. Очевидно, сам себя не помня от страха.

– А вот еще был случай, но это было давненько и, слава Пречистой Деве, версты четыре отсюда. Не здесь, не здесь, – Митруха, как мельница, махал руками, – тама… Завелось гнездо вурдалачье, много, голов двадцать. Леший его знает откуда, край-то ведь у нас не вурдалачий! Упырей – тех, понятно, много – болото же. Топнут каждый год десятками, вот как пойдут по ягоду – так и топнут, как выпьют – так и топнут. А тут – вурдалаки! Один хутор сожрали, другой… Народ забеспокоился, взялись за топоры, знамо дело. Пришли в Лисий распадок, а там – мать честная, целая усадьба! Старшой вышел на крыльцо и, подбоченившись, важно так – чего, мол, вам, смерды? Хвать одного мужика за загривок, хвать другого и ну им горло грызть! Остальные насилу утекли.

– А что вурдалаки? – против воли заинтересовался рассказом Адриан.

– А леший его знает, – пожал плечами пацаненок, – вроде бы никого больше не жрут. Может, им старосты потихоньку кого таскают? А может, уж их ведьмы извели, они за свои болота цепко держатся. Вот взять, к примеру, Васька. Что он, от широкой души их из-под самого вашего носа увел? Не-э, барин, держат они его во как! – И он показал увесистый, весь в рыжих веснушках, кулачище.

А Мытный с удивлением отметил, что вырастет паренек – тот еще будет великанище. Где его только князь взял? А что, царька держат – дак все может быть. И так ему стало тоскливо на душе, что он чуть волком не завыл.

Да опередили. Выскочив из темноты на поросшую осокой кочку, вдруг взвыл пронзительно не то волчище, не то одичалый кобель, серый и кудлатый. Оба охранника сначала сделали вид, что оскользнулись, припав к земле, а когда зверь исчез, побросав жерди, предупредили:

– Заворачивать надо.

– Что ж так-то? – удивился Мытный, оглядываясь назад. Позади колыхалось и поблескивало зловеще голодное болото. Впереди же темные низкие тучи прятали все, но можно было надеяться на твердую землю под ногами.

Мужики замялись. Тот, что старше и с разбитой мордой, хмурился, а младший, выследивший Васька, смотрел на него просительно, но потом не выдержал и, хлопнув шапкой оземь, выматерился.

– Да неужто цепь золотую на шее не видели?

– Ну, – неуверенно кивнул головой Мытный. Ему и впрямь показалось, что что-то сверкнуло в звериной шерсти.

– Васька это цепь, – буркнул старший охранник. – Он все говорил, знак воровской отличительный. А какой к лешакам знак, если там волчьи морды на каждой пластине?

– Оборотень он! – завыл Митруха и раззявил слюнявый рот. – Зачем я с вами пошел… – И басом заорал на все болото: – Маманя!!!

Селуян отвесил ему леща, но хмуро согласился:

– Это история такая, что вроде бы как никто не видел, но все знают, однако про то, что знают, молчат в тряпочку.

Серьга послушно кивнул:

– Потому что боятся.

А Селуян продолжал:

– У нас вообще последние лет тридцать дела те-омные творятся, непонятные.

– Это Чучелка из гроба встала! – взвыл Митруха, заставив Мытного вздрогнуть.

– Ну, про Чучелку я ничего не знаю, – проворчал Селуян, – а вот некая Фроська Подаренкова завелась точно. И такие она любит людям подарочки делать, – он замер, ища подходящее слово, но махнул рукой, – в общем, хоть в петлю лезь.

Вся компания развернулась, чтобы идти назад, но сколько Серьга ни тыкал шестом вокруг – никакой тропы не было и в помине. Словно они так и шли до сих пор – по тине и ряске.

– Вот я и говорю… – многозначительно молвил Селуян.

Серьга растерянно оглянулся на всех, а Митруха, видимо с перепугу, завел очередную байку:

– Сам-то Васька он из наших – малгородский, не то чтоб совсем сирота, но как-то так сложилось, что спроси любого – кто его родители – ни один не ответит. Всю жизнь один, трется среди людей, крутится. Что добыл, то и съел, что украл, то, считай, уже ему принадлежит. Ходил этаким вольным князем с самого детства, другими оборванцами-сорванцами верховодил. Сначала по мелочи крал, ну а как постарше стал, так дошло и до серьезного. Ему лет пятнадцать было, когда Малгородский голова вызвал его к себе и сказал: либо уматывай из города по-хорошему, либо тебя, Васек, в Шалунье с камнем на шее найдут. Он и отправился в Княжев Северский. Столица-то наша богата и беспринципна, там таким, как Васек, раздолье. Да и вор он был фартовый, озорной. Бывало, хозяева в доме, слуги из комнаты в комнату шастают, а он по сундукам шарит. Иной раз подчистую все из дому выносил. А то возьмут с дружками ведра и краски, вломятся в дом, хозяева которого в поместье, скажем, укатили, и давай управляющему «мышь за свинью продавать». Дескать, ремонт сказано сделать. Вынесут все, бардак разведут – и нету их. Или, скажем, ворвется к взяточнику или казнокраду в дом в егерской форме, ночью, и давай орать, уши ему выворачивать: попался, говорит, будет тебе нынче дыба! Люди с перепугу сами ему все отдавали и еще где зарыто рассказывали. А по столице потом гогот. В общем, удачливый он был вор. И везло ему, пока он к Якиму Мытному в дом не влез. Тут-то и началась чертовщина.

Адриан, заслушавшийся рассказом, шагнул мимо тропы, но его поддержали под руки. Идти единственной, неизвестно кем оставленной дорогой малгородцам не хотелось, но выбора им не удосужились оставить. На миг шевельнулся в Мытном червячок благородства: хотел он ляпнуть, дескать, что ж вам вместе со мной-то пропадать, братцы, явно ж меня в гости приглашают, – но боярин задавил его беспощадно, стараясь отвлечь себя посторонними мыслями. Например, о том, что историй всяческих он последнее время наслушался столько, что его скоро уже тошнить начнет.

А началось все, как ни странно, с князя. Златоградец встретился ему в поселке Хлопотуша. Растерянно и беспомощно улыбнулся всем, кто был в доме деревенского старосты, и вдруг вскинул брови, словно узнал Мытного, обрадовавшись несказанно:

– Адриан Якимович, родной мой человек, какое счастье, что я вас встретил! Да вы не узнаете меня? Я Елизара Тихоновича Шестакова, посла златоградского, сын.

Мытный вяло выразил радость, полагая, что встретил очередного светского зануду, который сейчас начнет либо ластиться, надеясь на батюшкину милость, либо, наоборот, упрекать, какой у него батюшка стервец. Но вместо этого златоградец опять сделался виноватым, помял кружева на рукаве рубахи, которые по златоградской моде закрывали почти всю кисть, оставляя лишь кончики пальцев, и признался:

– А со мной такой случай смешной произошел… представляете, обокрали вчистую.

Где он сейчас? С ним не так жутко бы было. А не может ли быть того, что он колдун?

Митруха ж все вещал, то шепотом, то срываясь на визг, при этом он таращил глаза, размахивал руками, невольно вовлекая всех в свой рассказ, так что при этом казалось, что все видишь собственными глазами.

– Шел Васек по улице, шутил, смеялся с друзьями, и вдруг словно под руку его кто толкнул. «А спорим, – говорит, – братцы, сейчас прямо обнесу терем Мытного!»

Друзья руками замахали. «Ты что, Васек, плохо дело кончится!» А того уже понесло. Шасть в двери. На пороге комнаты девушка стоит, глаза васильковые, прозрачные, какие у душегубцев бывают.

– Точно колдун, – решил Мытный, вспомнив безмятежный взгляд Илиодора.

– А девчушка и говорит, мол, здравствуй, Васек, никак грабить нас собрался? А сзади сам боярин – руку ему на плечо положил. И вроде ничего не делает, разворачивайся да беги, а не идут ноги. И такая тоска напала, что был бы Васек зверем – тут бы и завыл безнадежно. А Мытный улыбается нехорошо и говорит: ну, коль не грабить, то, значит, на службу наниматься. А девица ручку ему на грудь положила, в глаза заглядывает и вроде как сочувственно говорит: «Парень ты лихой, да только вот вора-то мне не надобно. Мне бы волчонка серого, чтобы людей, нехорошее на меня наговаривающих, наказывать». Мытный захохотал и вдруг начал шею его к земле гнуть, допытываясь, дескать, а не слабо ли тебе, Васек, волком стать? Царек, знамо дело, перепугался, хотел звать на помощь, да из горла ничего, кроме рыка, не идет. Он кинулся на улицу, к друзьям, да тут как начала душить его лютая злоба! Так и порвал всех, сам себя не чуя. Схватился за горло, а на шее – цепь золотая. Одно его и спасло, что вспомнил про ведьм наших. Как уж добежал, чего по дороге творил, про то люди даже шепотом не рассказывают. Бросился в ноги Марте, спаси, говорит. Магистерша лишь головой качнула. Кабы я, говорит, была твоей хозяйкой, так, может, и спасла бы. Только нет во мне той силы, чтобы против Чучелки идти. Пока жива я, буду тебя прятать, ну а помру – не обессудь, станешь ты волком у Чучелки на побегушках.