Замельтешил, оторопел, заикаться стал Вилим Монс, весь свой лоск потерял, когда увидел в доме Ушакова насупленно сидевшего царя.

– Вот и ты здесь, – сказал Петр, окинув Монса презрительным взглядом.

Потом долго, пристально и ненавистно смотрел на него, томя тяжелым молчанием, а истома – она пуще смерти. Сдерживая гнев, Петр не стал в ту ночь Монса допрашивать, оставив его терзаться страхом.

Стол начальника Тайной канцелярии Ушакова был завален ворохами бумаг, и Петр сам разбирался в них. В бумагах Монса множество челобитных по разным делам с предложениями презентов, старые семейные письма, амурные цидулки прежних возлюбленных, тетрадь со стихами собственного его сочинения, гадальная книга, памятные метки со значением перстней, отчеты двух подведомственных императрице монастырей. В бумагах Столетова – тоже стихи про любовь и верность, письменные просьбы о заступничестве, о ходатайствах, – все не то, что нужно было Петру, и он с брезгливостью отшвыривал этот бумажный хлам, отыскивая таинственное «сильненькое» письмо и рецепт питья, но найти их не мог.

Следовало начинать допрос, и он велел ввести арестованного камергера.

Встретив злобный взгляд царя, Монс задрожал, и у него зубы начали отбивать дробь, как от нестерпимого холода.

– Запомни, что утаить тебе ничего не придется, – постучал Петр костяшками пальцев по столешнице. – Душу выну, а правду дознаюсь. С дыбы заговоришь обо всем. Понятно тебе?..

Монс хотел что-то вымолвить, но слова его были невнятными.

– Отвечай толком, не вякай, – приказывал Петр. – Оброки с императрицыных вотчин в пользу себе обращал?.. Ко взяткам был лаком?.. Отвечай! – вздрогнула под его кулаком столешница.

– Обращал… лаком был… – бледнея и синея, признавался Монс, страшась пытки.

Но все это было не то, – не те вопросы мучили Петра. Подмывало спрашивать о главном: когда стал вхожим столь запросто к Екатерине? Сколь часто ночевал в ее покоях? Какие каверзные планы имел на будущее?.. Но молчал об этом из опасения открыть перед ненавистным соперником свою душевную муку. Да, ни сном ни духом не ведал, что сей хлыщ заставит его, царя Петра, испытать, что такое есть ревнование, самая эта трясучка амурова. А вот – затрясла.

Опять долго, со злобным презрением смотрел в остановившиеся, словно застекленевшие глаза Монса. А в мыслях было, на язык навертывалось говорить: «Что ж, ежели государь был когда-то в амуре с твоей сестрой Анной, так ты восхотел в таком же амуре стать с государыней?.. По-своему, что ли, счеты свести? И сводил их…»

Ловкий, пронырливый, из молодых вышел в ранние. Подлой породы немчин! Мало было приближения ко двору – приблизился к императорской спальне. Да не только спальне. Да не только приблизился, а по-хозяйски входил в нее. А сестра Матрена первой фрейлиной значилась. Не довольствовались по малости воровать, – как змеи, к самому сердцу подобрались, схватили самое сокровенное, из дорогих дорогое. Ужалили ведь, над самим царем насмеялись. Должно, при встречах ехидно шушукались между собой любезные братец с сестрицей: так, мол, и так, много достигнуть сумели, под счастливой звездой родились, чуть ли не первыми людьми в государстве стали, ин и впредь не плошай!

Захотел, видно, Вилим учесть оплошность своей сестры Анны: той не привелось стать царицей, так, дескать, стану я, пусть не коронованным, не монархом, но настолько приближенным к государыне, что ближе и быть невозможно. Царь Петр то в отъезде, то занят делами, – зачем же его супруге скучать?.. Вот и старался развлекать ее со всей своей немецкой учтивостью. Обнаглел до того, что будто и впрямь стал могущественным из людей.

Видя перед собой мелкой и злобной дрожью трясущегося царя, Монс пришел в такое ослабление сил, что лишился чувств. Пришлось кликнуть лекаря, чтобы пустил кровь. А когда Монс очнулся, Петр велел отправить его в крепость и содержать там под крепким караулом.

Сырая мглистая сутемень заволакивала Петербург. Скучно плескалась Нева у стен крепости. Сидевшему в ее каземате Вилиму Монсу изредка слышались оклики часовых да перезвон курантов.

В сумерках Петр пришел к нему для допроса. Надзирающий стражник услужливо раскрыл тяжелую железную дверь и зажег в фонаре свечу. В полумраке каземата Петру показалось, что на тюремном топчане сидит его сын Алексей. Порывисто дернул шеей, как бы встряхнувшись от такого наваждения, и присмотрелся внимательнее: нет, то был Вилим Монс.

Петр присел рядом с ним на топчан и, стараясь сдерживать голос, сказал:

– Рассказывай… Все рассказывай… Признавайся во всем…

Монс сполз с топчана и рухнул перед ним на колени.

– Не вели пытать, ваше величество, обо всем расскажу…

У него хватило времени для раздумий, с чего начинать свою исповедь, и он начал ее с того дня восьмилетней давности, когда под наигрыш музыкальной шкатулки танцевал с царственной дамой и вознагражден был за то ее особым вниманием. Не щадил Монс Катрин, всю вину сваливал на нее, а самому ему приходилось быть лишь послушным исполнителем ее прихотей. Вдавался в такие подробности их отношений, о которых Петр уже не хотел слушать. Предугадывал Монс, что он спросит его о рецепте, и сказаться несведущим о том невозможно. Может, Столетов передал его царю; может, Петр вынет сейчас этот рецепт из кармана, спросит, зачем собирались готовить такое снадобье. Рассказывая обо всем сущую правду, все же такую страшную тайну надобно было скрывать. Монс помнил подсказанное Екатериной мнимое объяснение и воспользовался этим. Он сам заговорил о рецепте, о том, как вместе с ней, государыней, они беспокоились и старались облегчить болезненное состояние дорогого им государя.

– Клянусь, клянусь, государь, что это так, – горячо заверял Монс. – Государыня хотела иметь под руками снотворное, чтобы облегчать приступы вашей болезни и избавлять от бессонницы… Клянусь, ваше величество!..

– Говори, говори, продолжай.

И Монс продолжал: у него такой рецепт был, случалось, что сам малую дольку такого снотворного применял. В своей записке Катрин напоминала ему привезти рецепт, чтобы посоветоваться о нем с Блюментростом. Признавался во взятках, которые принимал как подарки, и настолько подробно перечислял одного за другим вельможных людей, которые одаривали с большой щедростью, что Петр прервал его:

– Довольно, все ясно.

Смотрел Петр на него, своего соперника, и решал, что дальнейший розыск следует прекратить. Забирать в застенок людей, входивших в постыдные сделки с Монсом, значило бы затягивать дело, еще на какие-то дни откладывать казнь и тем самым сильнее себя растравлять, зная, что злейший враг, ненавистный соперник все еще существует, преимуществом коего – его молодость, красота и здоровье. О том, что Монс был соперником, конечно, не упоминать в приговоре. И не нужно пытать, не то он, обезумев, снова начнет признаваться в том, о чем уже рассказал и чего никому другому знать не должно. Взятки – достаточное основание для приговора о казни. Последует за князем Матвеем Гагариным и за обер-фискалом Нестеровым. Одного поля ягоды.

– Ладно, что без пытки признался во всем. Жестокая твоя правда, но хорошо, что была она, а не утайка, не ложь. А теперь – прощай! – сказал Петр, уходя из каземата.

Она, Екатерина, насмелилась молвить слово за Монса, просить Петра сменить гнев на милость, и на него напала такая ярость, что, размахнувшись тяжелой чугунной пепельницей, он швырнул ее в огромное, недавно доставленное из Венеции дорогое зеркало и разбил его.

– Вот оно, прекрасное украшение моего дворца, – указал он на осколки. – А я уничтожил его. И с тобой будет так же.

Он рванул золоченую зеркальную раму, сорвал ее со стены и ушел крупными, тяжелыми шагами.

Весть об аресте Монса громовым раскатом разразилась над петербургским обществом. Многие сановники и сановницы почувствовали большую опасность. Со страхом перешептывались о таком событии и были в великом смущении все имевшие дела с фаворитом императрицы. Помнили о страшном розыске по делу царевича Алексея и его сторонников, – не взмахнет ли царь Петр беспощадным мечом правосудия и по их бесшабашным головам, кои раболепно склонялись перед Вилимом Монсом и подкупали его?.. В покоях Зимнего дворца притаились испуганные денщики и фрейлины, а сама императрица закрылась во внутренних апартаментах и не выходила оттуда.