Петербургские жители не больно прытко спешили на помощь, когда слышали впотьмах чей-нибудь истошный крик «караул!». Не торопились разнимать драки, а если и вмешивались в них, то по дедовским старым обычаям, чтобы подсобить той или иной стороне. Царь приказал не допускать на улицах драк, разорить подозрительные дома, в коих находили себе пристанище неумеренные винопивцы, буйные и во хмелю, и с похмелья. Приказал забирать гулящих людей, что гнездились по кабачкам и харчевням, а ночами производили буйства. Велел установить на уличных перекрестках рогатки с караульщиками при них, назвав их шлагбаумами, чтобы в полночь и в заполночь до самой зари через те шлагбаумы никого не пропускать, опричь попа, лекаря и бабки-повитухи. Знатные люди – те с фонарями ходили, по обличью были видны, и для них делалась льгота, а всех прочих людей из подлого звания – если пускать, то не иначе, как по одному, а ежели двое, трое или пяток – всех под стражу.

«Подлые» люди проходили ночами через шлагбаумы по одному, а потом кучно собирались в заранее условленном месте для пограбления чужого добра и считали себя перед царем не ответчиками. И вершились лихие дела под трещотку рогаточных караульщиков.

В который раз уже было указано – брать под караул всех нищих, праздно шатавшихся по Петербургу, и вообще гулящих людей, с пристрастием допрашивать их: зачем бродят-гуляют и откуда они? Пойманных в первый раз бить батогами и отсылать во дворцовые волости к сотским и старостам или к хозяевам, у которых бродяги жили до этого. Пойманных в другой раз бить кнутом и ссылать: мужской пол в каторжную работу, женский – в шпингауз или прядильный дом, а малолетних, по наказании батогами, – в работы на суконный двор. С хозяев, у которых нищие себе приют находили, брать штраф по пяти рублей за каждую душу, а со всех других градожителей штраф по пяти рублей за подачку милостыни. За эти провинности ежедневно пороли кнутом по десятку людей обоего пола. Не терпя нищенства во всей России, Петр хотел, чтобы нищей братии совершенно не было в любезном его сердцу Петербурге. Он должен был быть подлинным «парадизом», где виделось бы одно благоденствие.

Бумага, на которой он свои указы писал, терпела многое, да только жизнь трудно было тем бумажным листом укрыть. Непорядков вокруг – с избытком всегда. Указы – те для людей писались, и с людей можно было спросить, а вон недавно в самой середине города появились вдруг волки. Ночью у литейного двора напали на караульного. Да что у литейного! На Васильевском острову, недалече от строящегося дворца светлейшего князя Меншикова, загрызли бабу с ребенком. Вот тебе и указ!

Счастлив был тот, кому для постройки дома с прилегающей к нему усадьбой отводилось сухое место, но таких счастливчиков было мало, а всем другим выпадала кочковатая болотистая топь, поросшая редким лесом. Приходилось людям помучиться, вырубая деревья да выкорчевывая пни и отводя по канавам воду. А чем ближе к Неве и к морю, тем земля была низменнее и болотистее. И ничего удивительного не могло быть в том, что поставленные там дома тряслись, когда мимо них на лошадях проезжали.

От неурядливой жизни да от жестоких болезней шествовала по новому городу смерть и – где понемногу, как бы на выбор, а где во весь свой размах – сплошь косила людей. Ради пресечения частых смертей покойников выносили не из двери, а через сделанный для такого раза в стене проем или через окно, но и от этой меры мертвецов не убавлялось. Пришлось расширять малые городские погосты за счет некоторых улиц, на которых снесли недавно построенные дома. Мертвые заселяли город быстрее живых.

За Невской першпективной просекой на отдаленной петербургской окраине стояла деревня Вахрово на четыре двора. Царь повелел ставить там Александро-Невскую лавру и отвести место под кладбище для умирающих знатных персон. Полагалось бы могилы копать глубиной в три аршина, а копнут там землю на половину того, и под лопатой уже вода. Вот и приходилось даже очень знатным покойникам в сырость ложиться, – ничего не поделаешь.

Что ни осень, то петербургским градожителям следовало со дня на день ждать беды от переполненной водою Невы. Под напором сильного ветра с моря река вздувалась в своих берегах и словно в половодье затопляла землю. А если и не случалось наводнения, успокаивалась река и текла снова к морю, то страху людям все равно было много в ожидании бедствия. Приходилось на каждом дворе иметь лодку, чтобы при нужде было на чем передвигаться по затопленным улицам. В позапрошлом 1706 году такое наводнение было, что даже в покоях светлейшего князя Меншикова, стоявших на каменном фундаменте, воды на полу налилось почти на аршин. Сам светлейший в ту пору в отлучке находился, так царь в письме ему сообщал о напасти, продолжавшейся три часа.

Наводнения здесь случались и раньше, но жители местных мыз и деревень не строили себе больших жилищ, а довольствовались малыми хибарами, и когда, по приметам, ожидался сильный ветер с моря и не миновать было подъему воды в Неве, крестьяне поспешно разбирали свое жилье, связывали бревна и доски в плоты и приматывали их к деревьям, а сами уходили и уводили скот на Дудорову, на Поклонную гору или на другое возвышенное место. Да шли торопливо, чтобы вода не нагнала.

Минуло пять лет со дня торжественной закладки города Петербурга. Тысячи крестьян под солдатским конвоем пригонялись сюда с разных концов Российского государства на строительные и другие работы. На расставании бабы выли по своим мужикам, как по покойникам, провожая их подлинно что на тот свет. Да так оно и случалось: многие мужики в первый же год уходили в сырую петербургскую землю, уплотняя ее своими костями. А на смену им шли новые и новые тысячи людей созидать силу и славу нового города и погибать в его честь.

А что было делать? Где-нито – погибать. Под домашней поветью уберечься нельзя – сыщут тебя, заберут: на войну, на работы, на бесчисленные поборы нужен ты, русский мужик. И казна, и бары требуют, чтобы ты им свою силу отдал, в холоде и в голоде скончав остатние свои дни.

А может, в том, дальнем, новостроящемся городе – близ самого царя, как близ правды, – лучшую долю свою обретешь?.. И под эти думки да под окрики конвоиров мужики будто ходчее шли.

Отправлявшиеся на работу из деревень должны были захватить свои инструменты, иметь хлеб на дорогу, а десятая часть этих людей вести и своих лошадей. Крестьянский двор считался вполне зажиточным, если имелись лошадь, корова, овца да три, а то и четыре курицы бегали. Ну, а денежное довольствие работному человеку будет определено в Петербурге по рублю в месяц на каждого. Люди должны были ручаться круговой порукой, что никто из них не сбежит, но сманивали к себе непокорных темная ночь да лесная чащоба: лучше погибать на свободе, чем под каторжным непосильным ярмом.

За беглецов взыскивали с поручателей, и на первом же привале оглаживали их спины заготовленные стражниками батоги. Из опасения, что до Петербурга дойдет лишь малая часть подневольных работных людей, их, как преступников, вели дальше в цепях. Ловили стражники беглых, гулящих людей, нищебродов, тоже сковывали их цепями и гнали для многих работ в Петербург, – там было где каторгу им отбывать.

Воеводы ближних и отдаленных городов находили удобный для себя способ освобождаться от казенных должников. Ни правежем, ни тюрьмой долгов с них не сыскать, так чтобы они не портили начальным людям глаза своим неприглядным видом, отправлять таких с женами и детьми на петербургские работы. Там отбирали: годных мужчин в Адмиралтейство – гребцами на галеры, женщин – в прядильные дома, а детей и стариков – сообразно с их силами – куда-либо еще. Умели задолжать казне, умейте и расплачиваться. Казна будет скашивать ваши долги по рублю в месяц работы, а кормиться и жить станете вместе с каторжными.

Приставленные к вольнонаемным работным людям надсмотрщики не упускали возможности сыскать за ними хоть малую вину, чтобы их тоже приобщить к каторжанам.