Замедлив шаг перед комнатой, Мишель прислушался. Осторожно открыв дверь, он уловил едва заметное дыхание. Жена спала, уткнув лицо в подушку, в комнате пахло теплом. Он постоял, прислонившись к косяку, любуясь ей. Лаура подняла голову, поморгав припухшими глазами:

– Зачем, я бы сама… – она встряхнула распущенными волосами:

– Как хорошо. Я и не знала, что подобное бывает. То есть забыла… – она не хотела ничего вспоминать:

– Есть только я и он… – Мишель опустил поднос на стол:

– Я тебе говорил, я всю жизнь буду рядом… – Лаура потянула его к себе, целуя свежий шрам, повыше локтя, на правой руке, – буду готовить завтрак, тебе и детям… – он окунул руки в темные, мягкие волосы, прижимая ее к постели:

– Никуда, никогда не уйду… – Мишель целовал высокую грудь, спускаясь ниже, – я люблю тебя, Лаура, буду всегда любить. Что бы ни случилось…

– Я тоже… – она горячо, прерывисто дышала, постанывая, старая кровать скрипела.

– Я тоже, Мишель… Я… – она заплакала, кусая губы, сдерживая крик. Лаура откинулась назад, ландыши рассыпались по холщовой простыне. Она нащупала пальцами цветок, вдыхая запах пороха, гари, табака, гладя его белокурую голову:

– Господи, пожалуйста, сохрани его. Сделай так, чтобы мы навсегда остались вместе.

Зал прилета аэропорта Темпельхоф украшали огромные, красно-черные флаги, со свастиками. На приспущенных знаменах виднелись траурные банты. Неделю назад, в северной Атлантике британские корабли пустили ко дну гордость немецкого военного флота, линкор «Бисмарк». Погибло больше, чем две тысячи человек. Незадолго до сражения, в Датском проливе, «Бисмарк» потопил британский флагман, линкор «Худ». Из полутора тысяч моряков на «Худе» спаслось только трое.

За столиком кафе граф Теодор фон Рабе зашуршал газетой. Американские издания в Берлине продавали, но граф подозревал, что скоро в Германии «New York Times» будет не достать. На первой странице сообщалось, что президент Рузвельт объявил США находящимися в состоянии национальной мобилизации.

– Они пока не воюют, – пробормотал Теодор, – но все к тому идет… – Эмма, в зеленовато-серой форме вспомогательных частей СС, в юбке ниже колена, кителе и белой рубашке, стояла в очереди, за кофе. Белокурые, тщательно подстриженные волосы спускались на плечи. В канцелярии рейхсфюрера ценили аккуратность, во внешнем виде. Черный галстук скалывала металлическая булавка, с раскинувшим крылья орлом. На рукаве кителя девушка носила нашивку с двумя молниями.

Две недели назад, получив аттестат об окончании школы, дочь стала машинисткой в канцелярии, на Принц-Альбрехтштрассе. Девушку не звали на совещания. Эмма предполагала, что продвижения по службе ей придется ждать долго. Она вздохнула:

– Генрих меня предупреждал. Когда откроют школу… – Эмма поморщилась, – для женских частей СС, когда я ее закончу, тогда, может быть, удастся… – она указала пальцем на потолок гостиной, – а пока я варю кофе и перепечатываю заказы провизии, для столовой… – ласково погладив Аттилу, она, бодро, завершила:

– Это только начало. И мне надо ходить в Лигу Немецких Девушек, вести занятия… – скосив глаза вбок, Эмма высунула язык. Она скорчила подобную гримасу, когда отец сказал, что они едут в Темпельхоф, встречать фрау и фрейлейн Рихтер. Мать и дочь пригласили на конференцию национал-социалистической женской организации. Теодору доставили телеграмму от фрау Анны, из Цюриха.

Эмма, недовольно, заметила:

– Опять нацистская куколка будет трещать о восхищении фюрером, Гиммлером и остальной бандой мерзавцев, папа. Тем более, теперь я в мундире… – дочь, брезгливо, повертела черную пилотку. Граф Теодор настоял на своем:

– Долг гостеприимства, милая. Генрих скоро приедет, на доклад. Он развлечет фрейлейн Марту, сходит с ней в музеи… – Эмма фыркнула:

– Генрих ее терпеть не может. Он зимой жаловался, что у фрейлейн Марты в мозгу одна извилина, и та в форме свастики… – граф смотрел на стройную спину дочери. Самолет из Цюриха приземлялся через полчаса.

Старших сыновей в Берлине не было. Отто в Аушвице, готовился к арктической экспедиции. Приехав в Берлин на Пасху, он долго распространялся о серии опытов, проведенных зимой, в лагере.

– Рейхсфюрер меня похвалил… – Отто жевал голубцы, начиненные рисом, в овощном соусе, – данные по обморожениям пригодились морякам, летчикам. Мы сражаемся в Северной Атлантике, а потом пойдем на Россию… – он обвел прозрачными, голубыми глазами столовую, – но все закончится до Рождества. Хотя впереди Америка, – пообещал Отто, – мы обязаны помочь японским союзникам… – сын утверждал, что данные из Арктики пригодятся не только для подтверждения теории о существовании чистокровных арийцев, но и для медицины рейха:

– Я могу вас познакомить с кое-какими выводами… – он резал голубцы точными, выверенными движениями хирурга, – разумеется, в пределах, позволенных военной дисциплиной… – граф Теодор заставил себя улыбнуться:

– Мы уверены, что твои исследования ценны для развития науки, Отто… – средний сын начал писать докторат, на основе работы в медицинском блоке Аушвица.

Максимилиан, весной, отправился на Балканы. Теодор предполагал, что старший сын вернется из завоеванного Белграда и павших, в конце апреля, Афин, не с пустыми руками. Дочь рассчитывалась за кофе. Теодор заметил одобрительные взгляды сидевших в кафе военных. Девушек во вспомогательных женских частях было мало, Эмма привлекала внимание. Длинные ноги дочери, в простых, черных туфлях, сверкали загаром.

Весна оказалась теплой. На Пасху берлинцы начали устраивать пикники в парках и открыли купальный сезон. На каникулах, граф свозил дочь на побережье. Вилла фон Рабе, построенная до первой войны, стояла на рыбацком острове Пель, к западу от Ростока, на белых песках, поросших камышами. Они взяли на отдых Аттилу и не включали радио. Теодор не хотел слушать гремящего «Хорста Весселя», захлебывающийся голос диктора, сообщавший о доблестных войсках вермахта, на улицах Белграда.

Эмма ездила на велосипеде в деревушку Тиммендорф, за провизией. Захватив бутерброды и кофе, в термосе, они с утра уходили в море, на яхте. Залив здесь был мелким. Атилла весело лаял на чаек, прыгая в теплую воду, Эмма смеялась: «Ты всю рыбу распугаешь, милый». Макрели, все равно, было столько, что ее можно было ловить руками.

Теодор старался не думать о далеких силуэтах военных кораблей, на горизонте. Впрочем, бомбежек ждать не стоило. Маршал Геринг, во всеуслышание, объявлял, что ни один британский самолет не появится над территорией рейха. Они жарили макрель на костре, над морем всходили первые, слабые звезды. Теодор смотрел на дочь, в короткой, теннисной юбке:

– Мы с Ирмой здесь сидели, восемнадцать лет назад… – он затянулся сигаретой, – она тогда волосы распустила. Локоны дымом пахли… – Теодор все хотел рассказать Эмме о ее матери, но качал головой:

– Не сейчас. После победы. Сумасшедший зарвется, Россия его сломает… – летчики Люфтваффе получили приказ о начале операции «Барбаросса», на рассвете двадцать второго июня.

– Три недели осталось… – он просматривал подвал газеты, – всего три недели… – на выложенном плиткой полу кафе виднелась легкая, золотистая пыль. Вокруг аэропорта расцвели липы. Унтер-ден-Линден окутывало сияние деревьев, воздух был нежным, сладким. Он пробежал глазами статью об атаке на «Бисмарк»:

– Две машины велись пилотами настолько низко, что команды скорострельной малокалиберной артиллерии находились выше атакующих и с трудом различали их на фоне волнующегося моря… – сообщалось, что командир эскадрильи, полковник Стивен Кроу, получил за бой с корабельными орудиями «Бисмарка» крест «За выдающуюся храбрость». Корреспондент написал, что летчик отличился и на Средиземном море, во время сражений в Северной Африке.

Свернув газету, Теодор взглянул на передовицу «Фолькишер Беобахтер».