— Ты хочешь сказать, что…

— …что Ренар один из наших. Ты в самом деле считаешь, что он мог не заметить слежку? Нет, вряд ли он настолько беспечен. Возможно, какое-то время он действительно не замечал, что за ним следят, но потом должен был почувствовать присутствие соглядатая.

— А вдруг это входило в его планы?

— Вот именно! Он гонится сразу за всеми зайцами. Делает вид, что остался дома, и ему верят. Филин улетает, а Ренар вскакивает в седло и мчится в Версаль. Зачем? Если гипотеза принята, надо бы обыскать его жилище на улице Пан.

— Конечно, он старается, чтобы я не разнюхал лишнего, ибо понимает, что рано или поздно расследование приведет меня в Версаль.

— Мне кажется, ты угадал его мысли. Но вернемся к твоему рассказу. Правду сказал только караульный при Морских воротах, открывший их человеку в рыжем парике; заметь, несмотря на неверный свет потайного фонаря, ночную мглу и пыльную бурю, он запомнил цвет парика.

— Но у Ренара серый парик!

— Он вполне мог его сменить, дабы у всех на глазах выйти через Морские ворота.

— Посмотрим, — проговорил Николя, — надо просчитать время. Так как требовалось срочно утолить голод известного тебе больного, то ужин на улице Монмартр начался довольно рано. То есть около семи часов. В восемь часов Пуатвен объявил о прибытии посыльного. В половине девятого мы уже у Ленуара. Разговор продолжается минут пятнадцать, что дает нам без четверти девять. Пока мы добираемся до Шатле, пока я разговариваю с Филином, часы показывают примерно девять пятнадцать. Беседа с инспектором занимает никак не менее получаса, а то и больше. Значит, десять часов. Затем, как мы предполагаем, Ренар направляется в Пале-Руаяль, где задерживается примерно на десять минут. Десять часов десять минут. К десяти сорока пяти он прибывает в Воксхолл, а в одиннадцать Воксхолл покидает, равно как и Ламор. Впрочем, тот исчез раньше. Так как в такой поздний час улицы пустынны, Ренар быстро добирается до своего жилья на улице Пан. Мне кажется, если мы остановимся на одиннадцати тридцати, мы не слишком ошибемся. И если у инспектора под рукой есть экипаж или верховая лошадь, то к часу ночи он вполне может прибыть в Версаль.

— Примерно за три часа до того, как сторож при Морских воротах пропустил незнакомца в рыжем парике. Приходится признать, что в распоряжении Ренара оказалось более двух часов, а за это время могло случиться многое.

— Не забудь, среди вещей утопленника ты не нашел жетона, открывающего доступ в сады королевы; Ренар мог получить такой жетон от жены. И если дело обстоит так, как мы полагаем, то жетон вряд ли потерян. Кстати, держу пари, никто даже не подумал задать твоему сторожу вопрос о жетоне.

— Тем более что парк огромен и в нем есть немало входов и выходов, которые никто не охраняет.

— Разумеется, но, похоже, кому-то было нужно, чтобы кто-то запомнил, как Ламор шел вдоль канала к тому месту, где нашли утопленника.

— И куда волна, поднятая сильным ветром, никак, по твоим словам, не могла его прибить.

— И где ветка, откровенно надрезанная ножом, удержала труп возле берега.

— Однако не стоит мчаться, закусив удила. Все будет зависеть от результатов вскрытия. Они либо подтвердят, либо опровергнут наши предположения.

Вскоре прибыла повозка. Папаша Мари вызвался все уладить со служителями Мертвецкой. Сансон и Семакгюс заставили себя подождать, однако прибыли почти одновременно. Николя рассказал им все, что им требовалось знать, не вдаваясь в подробности, дабы те невольно не повлияли на их выводы. Затем все спустились в зал допросов, где обычно проводили вскрытия.

Бурдо поспешил раскурить трубку, а Николя, достав из кармана маленькую табакерку с портретом покойного короля, аккуратно взял понюшку и несколько раз чихнул. Сняв фраки и надев большие кожаные передники, оба полицейских принялись раскладывать инструменты. Семакгюс попросил Сансона поднять повыше факел, дабы осветить тело, и принялся внимательно его рассматривать. Затем обозрел каждый предмет одежды. Николя вновь поздравил себя с таким опытным помощником; хирург не только умел читать в человеческом теле, но и, давно принимая участие в расследованиях комиссара, часто подмечал весьма любопытные детали, не связанные с медициной. Сейчас он увидел, как Семакгюс потянулся к фраку и, взяв его за воротник, повертел в разные стороны, а потом, выбрав из набора инструментов маленькие щипчики, аккуратно подцепил ими маленькую светло-коричневую частичку и поднес ее к носу. Затем поднес к носу Сансона, и тот, понюхав, утвердительно закивал головой.

— Полностью с вами согласен, дорогой Гийом. Речь идет о частице конского навоза.

Николя вздрогнул: он ни разу не упомянул о своей поездке на южную оконечность Малого канала.

— Я вытащил ее из-под воротника, — торжественно начал Семакгюс, — и это доказывает, что тело волочили на спине. Видимо, когда его вытаскивали на берег.

Свинцовый карандаш забегал по страницам маленькой записной книжечки. Но больше в одежде ничего не обнаружили, и препараторы принялись осматривать тело.

— Заметьте, — произнес Сансон, — на затылочной части головы имеется здоровенная шишка.

— Нельзя ли определить, когда она там появилась? — спросил Бурдо.

Сансон и Семакгюс пошептались.

— Ничто не указывает на то, что шишка появилась после смерти, — проговорил хирург, — и вот почему. Скорее всего, этот человек упал на спину и ударился головой обо что-то твердое. Там видна небольшая ранка, при жизни явно кровоточившая.

Вскрытие продолжалось; Бурдо, как обычно, курил трубку, и клубы дыма скрывали от Николя страшное зрелище, к которому он так и не смог привыкнуть. Он невольно вспоминал Ламора, вспоминал таким, каким часто видел его на мостике и на палубе корабля «Сент-Эспри». Хотя они никогда толком не разговаривали, он тем не менее с болью смотрел, как под действием хирургического скальпеля покойник превращается в бесформенную массу, не имеющую ничего общего с человеческим телом.

Смерть, ходившая рядом с ним вот уже столько лет, курносая, с маской которой он с содроганием сталкивался на каждом карнавале, часто разила его в самое сердце. Смерть каноника Ле Флока, отца маркиза де Ранрея, прежнего короля и даже герцога де Сен-Флорантена оставили в душе его горький и печальный след. Память об убийстве Жюли де Ластерье была чревата страданиями и угрызениями совести. Она часто являлась ему в видениях, равно как и тот старый солдат, что повесился у себя в камере в Шатле. Даже сегодня при виде тела, вскрытие коего происходило у него на глазах, он весь дрожал, сознавая, что еще несколько дней назад он видел этого презренного человека живым и здоровым.

Как всегда, вскрытие сопровождалось своими, особыми звуками, запахами и тихими разговорами анатомов. Наконец, вернув останкам по возможности первоначальный вид, анатомы вымыли руки. Папаша Мари, принесший таз и кувшин, ни разу не посмотрел на стол, хотя ему часто приходилось видеть покойников, и зрелище это давно уже не брало его за живое. Николя с тоской смотрел на старика. Папаша Мари стал частью тюремного замка, такой же неотъемлемой, как древние стены, громадные камины и тяжелые балки. Он составлял с ним единое целое. Но однажды его не станет, и ему будет его не хватать. Словно вырванного куска собственной плоти.

— Мы, — прочищая глотку, начал Семакгюс, — столкнулись с проблемой, прояснить которую может только специальное анатомическое исследование. Мы, я и Сансон, полагаем, что трудно.

— Полно, — насмешливо произнес Бурдо, — неужели вы действительно хотите нас уверить что ваша наука бессильна, а ваши знания бесполезны? Ваши двусмысленные речи напоминают туманные ответы гадалок, скрывающих за загадочными словами и многозначительными взглядами полное невежество. Усыпив нашу бдительность, они пытаются понять, какой исход события мы ожидаем.

— Вот речь истинного невежды, звучащая в устах философа Бурдо!

— Не надо ссориться, все не так плохо, — быстро заговорил Сансон, высвобождая из-под обшлага кружевную манжету. — Господин Семакгюс сейчас, шаг за шагом, изложит вам трудности, с которыми довелось нам столкнуться.