Вот уж неудача так неудача: иметь на руках три козыря и проиграть.

У меня нет ни короля, ни козыря, а только дама, да и ту некому охранять. Какие уж тут ставки.

Николя поежился. Самоуверенный противник явно бросал ему вызов. Скрытый смысл этих фраз и содержащаяся в них угроза обеспокоили его. В какую даму, если не в королеву, целил неизвестный? Тревога приливом захлестнула все его существо. Надо срочно действовать и завершать дело; но как?!

Четверг, 13 августа 1778 года.

К концу дня, после долгих скитаний по улицам Парижа, он остановил свой выбор на таверне на улице Сент-Андре дез Арк. В одиночестве сев за стол, он заказал мозги, обжаренные в сухарях, и салат из цикория с сухариками и яйцом. Он хотел очистить мысли от всего лишнего и заново, кирпичик за кирпичиком, проверяя, чтобы каждый камень плотно прилегал друг к другу, выстроить новое здание нынешнего запутанного дела. Оставив в стороне загадочную работу интуиции, обычно подсказывавшей ему плодотворные решения, сейчас он намеревался исходить только из логики и разума. Но как бы он ни сортировал улики, какие бы логические ходы ни придумывал, внутренне он был убежден, что все вертится вокруг певчих Королевской капеллы. Однако полагать виновником одного из своих знакомых он не имел никаких оснований.

По дороге домой он продолжал обдумывать эту дилемму, но ответа так и нашел. Засыпая, он все еще продолжал решать неразрешимую задачу.

Проснувшись на заре, Николя увидел, что привыкший рано вставать господин де Ноблекур уже спустился к завтраку. Рассказав о вчерашних событиях, Николя с горечью поведал, что, сколько бы он ни думал о деле, результата нет как нет.

— Размышляя о вашем расследовании, мне показалось вполне уместным выйти за пределы рационального. Ибо если вы подозреваете кого-то, если все улики указывают на него, хотя у него и имеется неоспоримое алиби, что из этого следует?

— К великому своему стыду, боюсь, что ничего. Я ничего не могу придумать.

— Ну же, не притворяйтесь наивным! Подойдите к вашему расследованию так, как я вас учил. Вам поручили вести это дело после возвращения из Уэссана. Из всего, что вы мне рассказали, я делаю вывод, что один из подозреваемых может оказаться убийцей. Но на время одного из преступлений у него имеется алиби, причем алиби прочное, я бы даже сказал излишне прочное. Этакое алиби из алиби. И хотя оно основано на показаниях одного только Барбекано, вы сделали вывод, что подозреваемый не может быть замешан в двух других убийствах. Но если алиби фальшивое, а убийц несколько, ваше здание рушится как карточный домик!

— Увы, у меня нет оснований подойти к делу с другой стороны.

— Вспомните прошлые расследования. Историю мести герцогу де Рюиссеку. Разве не вы установили, что мадемуазель де Лангремон и девица Бишельер — одно и то же лицо? А это заставляет задуматься, разве не так?

По дороге на улицу Бовэ Николя молчал, обдумывая слова, сказанные ему утром бывшим прокурором, но не пришел ни к какому выводу. В квартале Лувра, в старом доме, где жил художник, лестницы оказались узкими, с высокими истертыми ступенями, и ему пришлось помогать Ноблекуру подняться на третий этаж, куда тот прибыл совершенно запыхавшийся. Николя удивился, что известный художник живет столь скромно. Прежде чем постучать в квартиру, Ноблекур предупредил его, чтобы тот не пугался при виде необычной внешности художника и его невообразимой неопрятности. Они постучали; в ответ послышались шаркающие шаги; дверь приоткрылась, и показался среднего роста человек лет шестидесяти; увидев друзей, он гостеприимно распахнул дверь. Бледное лицо с крупными чертами отдаленно напоминало бычью морду, подбородок задирался кверху, нос тянулся книзу. Расплывшись в доброй улыбке, он пропустил обоих магистратов в свое жилище, где Ноблекур со всеми подобающими церемониями представил художнику Николя. Сент-Обен смотрел на гостя, но, похоже, не видел его.

— Я почти ничего не вижу, — наконец произнес он, вытаскивая из кармана очки. — Я близорук и вдобавок без зубов.

Художник засмеялся, обнажив полностью лишенные зубов челюсти. На нем была надета старая рубаха, запятнанная краской, и штаны до колен; старые растоптанные башмаки постоянно сваливались с ног. Если бы Николя встретил его на улице, он принял бы его за нищего. Единственная комната служила и мастерской, и жилищем. Кровать, шкаф, маленькая горка, комод, угловой шкафчик, стол, несколько разномастных стульев и две печи составляли небогатую обстановку. Всюду виднелась пыль и грязь, на полу валялись окаменевшие ошметки. Картину довершали мольберты, картины разных размеров, муляжи, альбомы с рисунками, сваленные на полу книги, клавесин, маленький орган, скрипка и виола. Чтобы взять два пригодных для употребления стула, Сент-Обену пришлось прокладывать дорогу через беспорядочное нагромождение вещей. Усадив гостей на стулья и налив им вина в щербатые стаканы, он устроился на столе.

— Как себя чувствует мой старый друг? — спросил Ноблекур, скорчив мину при первом же глотке.

— О, каждый новый день я устаю больше, чем в день предыдущий. Здоровье мое расшатано.

— Но вы продолжаете работать?

— Ах, работу я не брошу никогда. Я родился с карандашом в руке.

— Надо вам сказать, — произнес почтенный магистрат, обращаясь к Николя, — наш друг рисует всегда и везде, рисование — его страсть, и в ней с ним не сравнится никто. Благодаря его рисункам через сто лет люди будут знать, как выглядел наш Париж. Он великий художник.

— Увы, так думаете только вы!

Покопавшись в своем беспорядке, он вытащил оттуда маленькие альбомы с зарисовками.

— Я же помню, Эме, как вам нравится рассматривать мои бытовые наброски, сценки, которые мне удается подсмотреть на городских улицах.

— А вы знаете, как я ценю ваш острый взор, подмечающий любые мелочи нашей повседневной жизни. Вот, смотрите, Николя: в отличие от модной нынче манеры не прерывать линию, Сент-Обен предпочитает преумножать штрихи, множит их и карандашом, и пером, и в результате его наброски оживают.

Николя любовался разлетевшимися по полу набросками. Внезапно внимание его привлек лист, выпавший из большого альбома: на нем были нарисованы люди, гуляющие в каком-то саду.

— Неутомимый рисовальщик, — продолжал вещать Ноблекур, — он рисует везде: на полях каталогов, на любых попавшихся под руку клочках бумаги. Во время прогулки он зарисовывает прохожих, во время проповеди — проповедника.[56] Вот, к примеру…

— Сударь, — взволнованно воскликнул Николя, — могу я попросить вас об одной услуге?

— Для друга Ноблекура я готов на все.

— Я хотел бы взять у вас взаймы.

— Ах, если речь идет о деньгах, то вряд ли мой скромный кошелек удовлетворит вас.

— Нет! Вы меня не поняли. В связи с расследованием, которое я веду по поручению Его Величества, меня заинтересовал вот этот рисунок.

— В таком случае он ваш. Вы выбрали его из стопки, предназначенной для сожжения.

— Боже, почему?

— Потому что это повтор. В 1760-м я уже рисовал гуляющих в саду Тюильри. С той работы был выполнен раскрашенный акварелью офорт, так что это копия, причем не самая лучшая. И если она вам действительно нужна, то окажите любезность и возьмите ее себе.

— Вы даже не представляете, как она мне нужна! Но еще один вопрос: вы рисуете только с натуры или же добавляете немного вымысла — например, вымышленных персонажей или какие-нибудь окружающие их мелочи?

Сент-Обен хитро улыбнулся:

— Вижу, на что вы намекаете. Вы очень наблюдательны, сударь. Уверяю вас, я рисую только то, что вижу. Мне по нраву любые проявления жизни, поэтому мне не нужно ничего выдумывать.

— Благодарю вас, мэтр.

— Вот так всегда, — поджал губы Ноблекур, — они беседуют, а я в стороне!