А когда укладывались спать, добавил неожиданно:

— У каждого витязя есть свое мягкое звено в кольчуге, Сигурд. Теперь ты знаешь, где оно у Урменя.

Чего в этих словах было больше — заботы или предупреждения, Сигурд не вслушивался. Он улыбался, почувствовав вдруг, что впервые в своей жизни ощущает себя в семье. В настоящей семье, которую не помнил. И уснул с улыбкой.

С той поры, как Орогост начал бурную деятельность по очистке Полоцка от возможных лазутчиков русов, крысиная жизнь Клеста наполнилась столь дорогим ему смыслом, что он и сам с трудом верил в это превращение. Орогост с присущим ему усердием не по разуму хватал всех подряд, пыточные клети и порубы были переполнены стонами и хрипами истязуемых, а прилюдные казни для устрашения стали любимым народным развлечением. Клест работал в поте лица, мастерство его оценили по достоинству, и весьма быстро он дорос до прибыльной должности городского палача. Однако ему ума хватало, и он поставил три непременных условия:

— Личину, красную рубаху и охрану дома.

Полоцк лежал ближе к западным землям и странам, чем иные города и племена Восточной Европы, где покуда еще и слыхом не слыхивали о подобной городской должности, обходясь пыточными и казнями на княжеских подворьях. А здесь Орогост убедил Рогхарда в преимуществе европейского образца, в соответствии с которым Клесту был пожалован домишко у городской черты, рабыня для утех и обслуживания и туповатый мужик для охраны и помощи, и жизнь палача зацвела багровым цветом устрашающей таинственности. В случаях надобности — а таковая возникала часто — его предупреждали заранее, к назначенному сроку подкатывала черная телега, запряженная парой вороных, в которую Клест грузил то, что требовалось в соответствии с приговором Орогоста: топор или петлю для казни, ременную плеть или пыточные клещи для наказаний, если повинному даровалась жизнь, платой за которую служило публичное наказание. Клест надевал личину, полностью скрывающую лицо, красную рубаху и красные сапоги и ехал в повозке стоя, а его помощник — весь в черном — вел вороных под уздцы через весь город к месту казни.

Работа была не просто знакомой, но и весьма прибыльной. Голову можно отсечь быстро, а можно и мучительно медленно; повесить можно живого, я можно и уже мертвого, отработанным и незаметным рывком сломав ему шейные позвонки в тот момент, когда надевается петля; плетью можно убить на пятом ударе, а можно и просто оставить устрашающие следы на голой спине, не повредив ничего серьезного. Клест был мастером большой руки, не делал из этого тайны, и родичи приговоренных не только к бичеванию, но и к смертной казни потоком несли ему дары. Никто в испуганно воодушевленной толпе зрителей ни разу не видел его лица, и Клест был твердо убежден, что при таком строго отработанном порядке да еще в устрашающей личине его никогда не узнает ни один соглядатай Рюрика. Но все же открыто появляться опасался, и дары от просителей принимала безгласая раба, запуганная Клестом до полусмерти.

Она вела тихие переговоры с тем, кого пропускал верный помощник в прихожую, а пропускал он всегда только одного человека — неважно, мужчину или женщину. Здесь с глазу на глаз излагалась просьба и вручались дары: сам Клест никогда не появлялся, но слышал каждое слово и видел каждый подарок сквозь заранее прорубленную и хитро скрытую щель из личного покоя.

— Завтра нашего Тойво мучить будут, женщина. К плетям его приговорили. Двадцать пять ударов. Попроси самого, чтоб парня в живых оставил, дети у него, жена молодая.

Говоривший был в капюшоне, скрывающем лицо, но так поступали все мужчины, и Клеста это не удивляло. Судя по говору и имени приговоренного к плетям, проситель был финном, дар — стоящим, и палач, как было условлено, стукнул в стенку. Раба молча приняла дар, поклонилась, и посетитель вышел, торопливо бормоча слова благодарности.

На следующий день утром от окраинного домика палача двинулась мрачная черная повозка, запряженная неторопливыми, словно осознающими печальную торжественность выезда вороными. Клест в красном наряде и личине стоял неподвижно, пока не прибыли на площадь, уже запруженную народом, весьма охочим до таких зрелищ. При виде черной повозки говор смолк, все поспешно расступились, и палач подъехал к помосту, в центре которого высился пыточный столб. К нему уже был привязан молодой финн: без рубахи, в одних потертых кожаных штанах. Клест неторопливо, с чувством собственного достоинства поднялся на помост, держа в руках свернутый в кольцо бич из сыромятной кожи с туго витым концом.

— Двадцать пять! — громко прокричал тиун,[11]стоявший внизу спиной к помосту. — Двадцать пять за нарушение порядка по приказу самого боярина Орогоста! Приступай, палач!

Клест отработанным жестом развернул бич, расправил его, поиграв витым концом и относя руку для удара. Приноровился и почти без замаха полоснул по голому телу.

— Ох!.. — воскликнул финн.

— Ох!! — эхом отозвалась толпа.

— Раз! — открыл счет тиун с помоста.

Так повторялось удар за ударом, спина истязуемого покрывалась алыми полосами, из которых уже сочились первые капли крови. Толпа охала, но только очень опытный человек мог приметить, что палач бьет не витым концом бича, что замах его короток и что бьет он без потяга, не срывая кожу: Клест честно отрабатывал принимаемые дары.

— Он? — тихо спросил один из двух зрителей в длинных балахонах с надвинутыми на глаза капюшонами.

— Он, — сказал второй. — И ноги кривые, и горб не скрыть.

— Через неделю пойдешь ты. Он прячется во втором покое. Раба некрепка: кулаком свалишь, и сразу — к нему. Гляди, чтоб и не охнул.

— Лучше ты, Дитмар.

— Он меня заприметил. И он, и раба. Я стражника приколю, как только он дверь за тобой закроет. — Дитмар помолчал, усмехнулся. — Жадность его сгубит, Витт, больно уж до даров охоч.

Мелкий летний дождь шел вторую неделю без перерыва. Набрякла и опустилась молодая, совсем еще недавно развернувшаяся листва, еловые лапы обвисли до земли, залило все лужки и низинки, примолкли птицы, и даже звонкие лесные ручьи перестали журчать, насытившись водой выше берегов. Дитмар промок до костей, пробираясь сквозь поникший березняк, балахон противно лип к бедрам, а в суме, которую он нес за плечом, давно уже хлюпала вода.

Он вышел на знакомую поляну, где когда-то их с Виттом так ловко подсек и обезоружил неизвестный охотник, положил на траву суму и внимательно огляделся, старательно прислушиваясь. Но сквозь нескончаемый шелест дождя не доносилось ни звука.

Конечно, он мог бы обойти стороной эту проклятую поляну. Обойти кружным путем и звериными тропами пробраться к Рюрику в Новгородское городище, но таинственный незнакомец взял с них варяжскую клятву на мечах, и Дитмар совсем не был уверен, что, если он ее нарушит, в его спину рано или поздно не вонзится отравленная стрела. Кроме того, он отлично понимал значение клятвы, да и брести по чужим дебрям с одним ножом за голенищем было никак не с руки. И поэтому он терпеливо ждал появления огромного сумрачного славянина, так свободно говорящего на их языке…

За шелестом дождя он не расслышал характерного шороха летящего аркана, почему и оказался на земле неожиданно для себя. Его немного проволокли по мокрой скользкой траве, и только тогда он увидел выходившего из кустов славянина, деловито сматывающего туго натянутый аркан.

— Зачем ты связал меня, славянин? — закричал Дитмар. — Я исполнил свою клятву!

— А где твой приятель, варяг? Сидит в кустах и ждет, когда я подставлю спину?

— Он мертв. Клест убил его в борьбе, я вбежал слишком поздно.

— И убил Клеста?

— В этой суме — его голова.

Все еще держа аркан натянутым, старик подошел к суме, открыл ее и заглянул.

— Страшноват.

— Я исполнил клятву. Отдай мне меч и отпусти с миром. Теперь мне надо исполнить клятву, данную конунгу Рюрику.