— Я думаю о тебе, конунг, — тихо сказала она. — Днями и ночами — только о тебе. Я — твой сосуд, и во мне бродит твое молодое вино.

— Мы вымираем на этих болотах, — вдруг горько вздохнул Олег. — Нашим женам и детям нечего есть, наши мужчины гибнут в случайных схватках за лодью заморского товара, который хазарские купцы перекупают за половину цены. Ты сказала то, что я хотел от тебя услышать, но почему-то легче мне от этого не стало.

Альвена встала, обошла стол и опустилась перед Олегом на колени. Он смотрел на нее сверху вниз, но глаза его не потеплели.

— Никогда не доверяй своих целей никому, конунг. Это не просьба, это — мольба. Ты воскресишь былое могущество русов из небытия и забвения. Тебя нарекут мудрым, о тебе будут слагать песни, твоим именем станут называть детей. Только никогда не говори об этом с женщинами.

— Даже с тобой?

— Мы говорили о соловьях, мой конунг. Только о соловьях. Я буду твердить это на самых страшных пытках, клянусь памятью матери.

Олег наклонился, приподнял ее с пола за локти и нежно поцеловал в лоб.

У князя Воислава была одна, но существенная для вождя слабость: он любил женщин куда больше сражений и охот. Урменю повезло: он оказался первенцем, а потому и получил как отцовское признание, так и отцовскую любовь. Воспоследствовавшие бастарды ничего подобного уже не получали, кроме свободы, и то только при условии, если оказывались мальчиками: на девочек отцовская благодать не распространялась. Подрастая, они включались в обширную дворню князя, но на большее рассчитывать не могли, так как просто не ведали, что имеют какое бы то ни было отношение к владыке кривичей: Воислав не любил осложнений, ожегшись на своем первенце.

А к женщинам продолжал испытывать уже неподвластную ему нежность. И когда впервые воочию увидел щедрый подарок балтийских торговых людей, до боли пожалел о поспешном обещании отдать его Олегу. Волнистые волосы тяжелого золотого цвета, глубокая синева глаз, отливающая перламутровыми переливами кожа, ослепляющая улыбка, вдруг изменяющая все лицо, взгляд, обжигающий обещанием…

— Как тебя звать?

— Инегельда.

— Откуда родом, красавица?

— Не знаю. Меня отдали за долги отца совсем маленькой.

Князь Воислав глядел на нее, не отрываясь, а где-то шевелилась обидная мысль, что его опять перехитрили, заставив отдать в дар конунгу русов теплую обещающую красоту.

— Ступай.

Он не хотел видеть ее больше, прятал на женской половине и ждал удобного предлога, для того чтобы поскорее избавиться от нее, но избавиться уже не мог. И с лихорадочной поспешностью через особо доверенных лиц подыскивал что-то похожее на заранее оговоренный дар. Тоже — девочку, тоже — рабыню, тоже — красивую, но только не Инегельду. Только не ее, благо что саму Инегельду никто и не видел.

Однако нетерпеливый Перемысл, которому никогда не приедались походы и сражения, а роль посла уже надоела до тошноты, разрушил все сладкие мечтания Воислава, даже и не подумав об этом. Переговоры шли к доброму для обеих сторон завершению, князь и посол обсудили все условия, дотошные бояре солидно и неторопливо взвешивали каждое слово, готовя договор, и Перемысл с огромным облегчением посчитал повеление конунга исполненным. Он и впрямь исполнил его слово в слово, буква в букву, поскольку был точен и старателен, и еще до подписания договора торжественно подарил Смоленскому князю выморочный Изборск в знак вечной дружбы.

О такой щедрости Воислав не смел и мечтать, и заветная мечта подменить Инегельду смазливой девчонкой показалась ему мелкой и пакостной. Изборск не только перекрывал рогам наиболее удобную дорогу в Земли Великого Новгорода, но и нависал над их собственным краем подобно занесенному для удара мечу. Конечно, Изборск следовало не просто оживить и отстроить, но и укрепить, что требовало и времени, и средств, однако само его расположение, само обладание им было куда более весомым ключом к Двинскому пути, нежели золотой ключик Рогхарда, хранящийся в изукрашенном ларце. Князь Воислав, тут же выкинув из головы Инегельду, сбивчиво и горячо благодарил, поднимал кубки во здравие конунга Олега и его мудрого посла, а сам с горечью думал, что зря поддался на уговоры чересчур осторожных думцев, зря принял тайного посланца Рогхарда, зря согласился от собственного имени передать Олегу золотоволосую красавицу. Но внезапная щедрость требовала ответного дара, и он послал за Инегельдой.

Она вошла и, потупившись, молча остановилась у порога. Князь подошел и, подавив вздох, сам сбросил с ее головы легкое шелковое покрывало.

— Соблаговолит ли великий конунг русов принять мой скромный дар, воевода Перемысл?

Он рассчитывал на мужскую оценку, удивление, может быть, даже восторг. Но воевода только что хватил полкубка доброго старого меда и был занят столь же добрым куском дичины. Он мельком глянул на девушку и вновь вернулся к закуске, бросив личному челядину:

— В мои покои. Стеречь пуще глаза. Прими мою благодарность, князь.

Инегельду тотчас же увели, а Воислав усмотрел в этом равнодушии опасное несоответствие взаимных даров. И, поддавшись смутной тревоге, негромко сказал:

— Эту деву привезли торговые люди с Балтики.

— Угу.

Нет, воевода решительно не обратил внимания на тонкий намек. И князь вынужден был осторожно уточнить.

— Ее зовут Инегельда.

— Инегельда, — повторил Перемысл, продолжая рвать молодую оленину крепкими зубами.

Князь Воислав не рискнул продолжать намеки, прекрасно зная, сколько ушей навострено в его личных покоях. Вздохнул, проклиная про себя туповатое равнодушие посла, и собственными руками наполнил ему кубок.

Относительно тупости князь сильно ошибался. «Инегельда, — повторял про себя Перемысл, продолжая делать вид, что занят исключительно едой. — Имя германское. Подарили купцы с Балтики. Есть над чем поломать голову Хальварду…»

Повеление конунга было, выше закона для любого воина варяжской дружины. Неисполнение его каралось смертью, а если неисполнивший, устрашась, решался на побег, его ожидала беда, сходная с отсрочкой казни или медленной смертью. Один, лишенный боевых товарищей в чужой, неведомой стране, клятвопреступник мог прибиться к другому отряду, к иному конунгу, скрыв истинную причину своего одиночества. Но стоило этой причине всплыть, стоило кому-то из случайных встречных или новых сподвижников опознать его, как неписаный закон вступал в силу, и любой конунг в непременном порядке исполнял то, что и обязан был исполнить:

— На мечи!

Об этом знали все, кто вступал в боевое братство варягов. Знали об этом и те два стражника, которые своевременно не доложили Рюрику о бегстве Клеста, понимая, что казнь их всего лишь отложена и что спасти их может лишь голова палача, брошенная под ноги конунга. Тем более что оба были скандинавами, и звали их — пора уж познакомиться поближе — Дитмаром и Виттом. Дитмар был постарше, поопытнее, похитрее, зато Витт обладал медвежьей силой, и в паре они всегда дополняли друг друга.

Князь Рюрик не указал точных сроков исполнения не по забывчивости, а из расчета. Палач знал, что его ожидает, наверняка постарался исчезнуть, раствориться, найти сильных покровителей, и обнаружить его было нелегко. Требовалось и время, и свобода действий, и Рюрик предоставил Дитмару и Витту как то, так и другое.

— Я откладываю казнь. Но если вы не исполните повеления до того, как конунг Олег увезет моего сына Игоря в Смоленск, карающие мечи найдут вас, где бы вы ни были.

Идти напрямую в Полоцк было опасно: Дитмар это отлично понимал. Опасно было и попадать к рогам с какими-либо торговыми людьми: Дитмар никогда не доверял купцам. После некоторых размышлений и осторожных расспросов сведущих людей он решил пробираться в столицу рогов тайными тропами, а там попытаться либо поступить в стражники к Рогхарду, либо найти иной путь к тайному убежищу Клеста. Витт тут же согласился с ним — он всегда с ним соглашался, — и друзья лесами двинулись к пограничному Изборску, надеясь незамеченными проникнуть в земли рогов. Они счастливо избегли новгородских разъездов, обогнули Псков, а в лесах, окружавших выморочный Изборск, вздохнули с облегчением, уверовав, что первые трудности позади. Они даже позволили себе переговариваться, идя сквозь густой березняк, когда вдруг с шумом распрямилась склоненная береза и тяжеловесный Витт взлетел в вышину на тонком сыромятном аркане.