— Как ты думаешь? — спрашиваю я. — Приговор объявят завтра?

— Неизвестно. Могут вынести и сегодня…

Нет, нет, я не хочу думать об этом! Узнаем, когда придем домой. А пока поговорим о чем-нибудь приятном, милом, хорошем.

— Правда, какие чудесные Фатима и Хадити?

— Да… — отвечает Леня, и голос его теплеет, он тоже рад вспомнить о приятном. — И такие вы все, девчонки, были милые, когда играли с девочкой!

— И я тоже? — искренне удивляюсь я. — Я была милая?

— Была. Очень милая… Но физиономия у тебя была, скажу я тебе, глупая, как решето!

От Леньки дождешься комплимента!

Мы молчим до самой калитки. Уже взявшись за щеколду, Леня вдруг говорит:

— Нет, сегодня — помяни мое слово — не объявят. Завтра.

Однако, войдя в наш палисадник, мы сразу понимаем; случилось плохое, самое плохое… Мама, папа, дядя Мирон, дядя Николай, Иван Константинович и, конечно, дедушка сидят на садовых скамьях и стульях, очень грустные.

Я смотрю на папу. Я не могу себя заставить выговорить свой вопрос.

— Да… — отвечает папа так, словно бы я этот вопрос задала и папа его услыхал. — Обвинительный.

— Я ж тебе говорил! — горько роняет дедушка. — Я вам всем говорил: «Не ждите хорошего — они сволочи!»

Приговор Дрейфусу вынесли в самом деле обвинительный.

Дрейфус признан виновным, но заслуживающим снисхождения.

И приговор более мягкий: уже не ссылка — пожизненная — на Чертов Остров, а только тюремное заключение на десять лет…

«Только»!..

— Папа… Что же это получилось, папа? Пять лет боролись, добивались правды — и все впустую?

— Нет, не все впустую, — говорит папа. — Да, Дрейфуса еще не оправдали, не очистили от обвинения. Но вот увидишь — это еще придет! Сейчас это уже только вопрос времени… А дело Дрейфуса не прошло и не пройдет бесследно еще и потому, что миллионы людей будут помнить его. Оно глубоко вспахало человеческие души — это хорошая школа… И ты смотри помни, никогда не забывай!

А теперь забежим вперед. Ненадолго — всего на семь лет…

Папа оказался прав — в 1906 году состоялось третье и последнее разбирательство дела Дрейфуса.

Эти семь лет не прошли бесследно. За это время во Франции сильно выросло и окрепло рабочее движение. Выросла и окрепла социалистическая партия. Сильнейшие удары были нанесены по аристократической генеральской верхушке, и в особенности, по отцам-иезуитам, по католическому духовенству.

Теперь, в 1906 году, Дрейфус был оправдан, полностью очищен от всех обвинений.

28 июля 1906 года на той площади, где за двенадцать лет перед тем происходило разжалование Дрейфуса, состоялось торжественное награждение его Орденом Почетного легиона.

Под фанфары труб старый генерал Жиллэн обратился к Дрейфусу:

— Именем Французской республики объявляю вас кавалером ордена Почетного легиона!

Старый генерал трижды дотронулся своей обнаженной шпагой до плеча Дрейфуса. Потом он прикрепил орден к его черному доломану, обнял и поцеловал Дрейфуса.

— Когда-то вы служили под моим начальством. Я счастлив, что именно мне выпала честь наградить вас сегодня!

Одновременно с награждением Дрейфуса орденом происходило и производство в генералы старого друга Дрейфуса, его мужественного защитника — Пикара.

Торжество было омрачено отсутствием Золя. Он скончался за четыре года до этого.

Папа оказался прав и еще в одном. Люди моего поколения, пережившие в ранней юности дело Дрейфуса, запомнили его на всю жизнь. Вместе с делом мултанских вотяков дело Дрейфуса воспитало в нас глубочайшее уважение к высокому долгу писателя-гражданина — долгу, которому так самоотверженно служили русский писатель Владимир Короленко и французский писатель Эмиль Золя.

А теперь забежим и еще дальше — в наши дни. Сегодня мы можем полностью охватить и понять дело Дрейфуса и все двигавшие его пружины. Мы можем даже точно назвать ту черную силу, которая создала и вдохновила дело Дрейфуса. Сегодня эта сила называется «фашизм».

Дело Дрейфуса было одной из первых схваток нарождавшегося фашизма со всеми добрыми и честными силами мира.

Сегодня фашизму противостоит мир коммунизма. Это громадная, непобедимая армия.

И каждый из нас — солдат этой армии.

Вот уже мы и снова в ярме: началось учение в институте.

Очень грустно думать, что до окончания курса нам еще целых три года учиться. Пятый, шестой и седьмой классы. А нынешний учебный год — в пятом классе — еще только начинается. Он продлится около девяти месяцев — до будущих летних каникул.

О том, что мы отныне старшеклассницы, что это очень хорошо, почетно и ответственно, мы услыхали от нашего нового преподавателя русского языка, Василия Дмитриевича Лапшина (сокращенно его зовут «Лапша»). Мы уже раньше знали — это знает весь институт! — что Лапша очень любит, просто обожает произносить торжественным голосом пышные речи на разные темы, по всякому поводу и даже без особо важного повода.

Сегодня Лапша впервые знакомится с нами. До сих пор мы были мелюзга, младший класс, и русский язык преподавала у нас учительница.

Молча, сосредоточившись, прежде чем начать говорить, Лапша стоит перед нами во всей своей красе. Он человек неопределенного возраста. Лицо у него выцветшее, словно Лапшу долго держали в сундуке, забыв посыпать нафталином, и моль основательно поела его, даже бородку пощипала и обесцветила. В общем, внешность у Лапши неувлекательная, фигура хлипкая.

В пьесе Островского «Лес» об одном персонаже говорится:

«Злокачественный мужчина», — вот такой и Лапша.

Лапша начинает говорить. Речь как речь, но произносит он ее проникновенным голосом и, вероятно, для пущей торжественности рубит фразы на отдельные многозначительные куски.

— Поздравляю вас, уважаемые госпожи, с переходом в старшие классы…

Мы очень обрадовались тому, что мы уже не просто «дети» или даже «медамы», как называли нас до этих пор синявки и учительницы, а «уважаемые госпожи»! Мы весело зашумели. Но Лапша поднимает указательный палец — он еще не кончил своей речи и просит тишины. Мы смолкаем, и Лапша продолжает свое рубленое красноречие:

— …и желаю вам — от всей души — сил, здоровья, успехов и удач на вашем жизненном пути…

И так далее. И тому подобное.

Когда красноречие Лапши наконец иссякает, мы встаем в своих партах, делаем реверанс («макаем свечкой», как это называют приготовишки и первоклашки) и жужжим хором, почти не разжимая губ, очень вежливо и приветливо:

— Бз-з-зум-бзум-бзум! Бз-з-зум-бзум-бзум!

Этот обряд вежливости тоже очень давний и почитаемый в нашем институте. Он всегда производит прекрасное впечатление на всякое начальство. Когда хором, с изысканной вежливостью, окунаясь в глубокий реверанс, весь класс зудит это идиотское «бзум-бзум-бзум!», всякому ясно, что мы удивительно благовоспитанные «уважаемые госпожи» и растроганно благодарим нашего любимого наставника за его внимание и за глубокую мудрость его поучений.

В старших классах все преподаватели — мужчины. Иные ученицы этим даже гордятся: вот, значит, мы взрослые! Такие ученицы даже говорят про младшие классы пренебрежительно:

«Ну, это у малышей, там бабы преподают…» Кто преподает лучше, мужчины или «бабы», нам пока сказать трудно. Если сравнивать Лапшу с той учительницей, что преподавала у нас в младших классах, Анной Дмитриевной Волковой, то у нее на уроке было гораздо интереснее, чем у него. Она преподавала горячо, она любила свой предмет, — и это, конечно, передавалось и некоторым ученицам. Некоторым, не всем, потому что, например, в таких тупых, раскормленных телят, как Меля Норейко и ей подобных, никакой учитель, будь он хоть сам Пущкин, не заронит даже малую искорку любви к литературе и родному языку!

Меле как раз очень понравился Лапша. Она предпочитает его нашей учительнице Анне Дмитриевке Волковой!