А они смеются. Весело, от души…

Странные какие-то парни. Что тут смешного? Я даже немного обижена.

— ПЫ ке обижайтесь, — словно угадав мое настроение, говорит Шнир. — Мы вовсе не над вами смеемся. Только я, знаете, перевидал в жизни много обысков. И полиция с жандармами почему-то всегда ищут нелегальщину — первым делом — в печке.

— И вообще в печке держать опасно, — объясняет Степа. — Даже и без всякого обыска может приключиться беда: придет ваша Юзефа — сердитая дама! — ничего не заметит, затопит печку… Фью-ю-ю! Пропала книжка!

Против этого, конечно, не поспоришь. Но куда же засунуть заветную книжку? Наконец меня осеняет. Иду к Юзефе, объясняю ей, что, вот, эту книжечку надо спрятать от полиции. Полиция ее ищет, хочет отнять. И все: этого объяснения для Юзефы достаточно.

Шесть лет назад, когда к нам пришел мой первый учитель, Павел Григорьевич, — революционер, высланный в наш город под надзор полиции, — соседские горничные и кухарки настрополилн Юзефу: она отчаянно бушевала и скандалила. Она кричала, что не хочет видеть, как ребенка будет учить «арештант», он ведь «против самого царя бунтовался!». Черт его знает, арештанта, чему он будет учить ребенка…

Но затем все мы пережили первомайскую демонстрацию (и Юзефа вместе со всеми!). Казаки «покрошили» людей нагайками, папа ходил ночью по тем квартирам, где спрятали раненых, и оказывал им помощь. Потом арестовали Павла Григорьевича.

И Юзефа вместе со всеми переживала тревогу за него, готовила ему «передачи», очень полюбила его жену. Потом случилось так, что полиция на глазах у Юзефы арестовала Володю Свиридова, студента-революционера, сына наших соседей. Юзефа до сих пор вспоминает с гордостью: «А чумудан с книжками Володиными полиция не нашла! Я спрятала!» В общем, Юзефа видела, может быть, и не так уж много, но вполне достаточно, для того чтобы понимать: если полиция кого-нибудь или чего-нибудь ищет, значит, надо в лепешку разбиться, чтобы она никого и ничего не нашла! Я привела Юзефу в мою комнату, показала ей книжку «Андрей Кожухов»: вот это надо спрятать от полиции.

Юзефа с минуту подумала и ушла, ничего не сказав.

— Так… — растерянно пробормотал Степа. — Не хочет бабушка прятать литературу.

— Спрячет! — уверенно возразил Шнир. — Это такая старуха, я вам скажу!..

И правда, Юзефа скоро вернулась, неся свой заветный старенький баульчик. До него мне еще никогда не разрешалось дотрагиваться, даже приближаться к нему нельзя.

— Вот! — с торжеством сказала Юзефа, ставя свой баульчик на стул. — Это моя смертная справа. Когда помру — пани знает! — меня в этом похоронят. Тут платье светленькое. Едвабная хусточка (шелковый платочек) на голову… Ну и еще — обувка…

Сюда и книжечку вашу положу, тут ее никто не найдет. Уж до моей смертной справы я полицию с ее лапами не допущу!

Я молча приникаю к Юзефе, к ее умным, добрым рукам. Все они могут, эти руки, все они умеют… А если нужно, могут надавать кому следует и подзатыльников и оплеух — пожалуйста! Не умом, а всем существом своим я понимаю: Юзефа — это часть всего ласкового, верного, надежного, что составляет родной дом…

Ученики мои собираются уходить.

— До свидания, мамаша! — И Шнир крепко жмет Юзефе руку. — Спасибо вам!

А Степа Разин сердечно обнимает ее:

— Вы — золото!

— Кастрюльное? — усмехается растроганная Юзефа.

— Нет, самое настоящее! Пятьдесят шестой пробы!

В институте учебный день проходит как в тумане. Хорошо, что никто из учителей не вызвал меня: я бы лыка не связала, хотя знаю уроки хорошо. Но все мои мысли дома, около того баульчика, где среди Юзефиной смертной справы ждет меня книжка «Андрей Кожухов»…

Возвратившись из института, застаю новость: Сенечка нездоров. В чем его нездоровье, толком неизвестно.

Папа говорит:

— Вздор! Пустяки! Оденьте его, и пускай бегает!

И в самом деле — в горлышке у Сенечки чисто, глотать ему не больно. Температура почти нормальная: 36 и 7 десятых. Головка тоже не болит. Но у мамы свои приметы болезней. Сенечка ей сегодня, как она выражается, «что-то не нравится» — какой-то он кислый, квелый, глазки невеселые. Нет, пусть лучше полежит денек в постельке.

Меня, маленькую, так не баловали, не нежили — папа этого не позволял. Ежедневно обливали меня холодной водой, заставляли ходить по нескольку часов в день босиком: летом — в саду, а зимой — в комнатах, по полу.

— Да, — говорит мама, — с Сашенькой это было можно: она была здоровенькая. А Сенечка такой хрупкий, постоянно хворает.

— Оттого и хворает, что растишь ты его, как спаржу: в парнике, под стеклом! А Сашенька была здорова вот именно оттого, что…

— …оттого, что росла, как крапива под забором! — с укором подхватывает мама. — Вспомнить страшно, как ты над ней мудрил! Я была молодая, слушалась тебя, все твои выдумки исполняла.

— Зато теперь ты отыгрываешься на Сенечке! А он — шельмец — и пользуется этим.

— Да… — подтверждает Сенечка голосом кротким и слабым. — Я — шельмец. Я — очень шельмец… (Он считает, что «шельмец» — это название его болезни!) И пусть мама даст мне в постель ту фарлафоровую птичку, я буду с ней играть.

В такие дни, когда Сенечка лежит в постели из-за того, что он маме «что-то не нравится», ему разрешается играть не только своими игрушками, но и любыми вещами в доме. Каждые пятнадцать минут мама с озабоченным, встревоженным лицом пробует губами, не горячий ли у мальчика лобик, и беспрекословно исполняет все его прихоти.

Никакие папины замечания и насмешки не достигают цели.

Мама даже приглашает к Сенечке доктора Ковальского. Ведь папа, говорит она кротко, не специалист по детским болезням.

Пусть Сенечку лечит специалист.

Кто обижен этим — просто кровно оскорблен! — это Юзефа.

Она обижается за папу!

— Новая дела! — яростно ворчит она, натирая в комнате пол. — Не понимает уже наш пан доктор детинные хворобы. Не понимает, ха!.. А я вам скажу: он панские хворобы не понимает!

Панская хвороба у Сенечки, вот что!

— Нет, Юзенька, — говорит Сенечка все таким же слабеньким голоском, — я больной. Сам папа говорит, что я — шельмец.

Это очень опасная болезнь…

Замечательно, что Сенечка не врет, не притворяется. Он вообще очень правдивый мальчик. Но он мнительный. Ему передается мамина тревога. И он всерьез чувствует себя слабым и больным.

— Дай, мамочка, мне ту вазочку с буфета, я буду наливать в нее воду и выливать обратно, это будет очень смешно… — просит он все тем же «умирающим» голосом.

Конечно, мама спешит исполнить волю своего больного сынишки. И, конечно, через полчаса Сенечка нечаянно проливает всю воду из вазочки на свою подушку и одеяло.

— Хворый, хворый, а вещи портишь! — укоряет его Юзефа.

— Так мне ведь скучно, — оправдывается Сенечка.

Чтоб развеселить Сенечку, мама поет его любимую песенку:

— Мамочка, знаешь, чего бы я хотел? Чтоб ко мне пришел в гости Дарвалдай. Со своим колокольчиком. Я бы в этот колокольчик звонил…

Сенечка не понимает, что колокольчик — дар города Валдая, где такие колокольчики изготовляют. Он считает: живет где-то человек по имени Дарвалдай, у которого есть звонкий колокольчик!

Все эти разговоры я слушаю, как говорится, вполуха. Торопливо пообедав, я засела за чтение «Андрея Кожухова» — и все окружающее перестало существовать для меня…

Между тем в соседней комнате Сенечка, пользуясь своей болезнью, мучает и пиявит уже не маму, а дедушку.

Тот пришел проведать больного внука, а внук требует от него:

— Дедушка-а-а, расскажи что-нибудь…

— Что я могу тебе рассказать, несчастье ты мое? — удивляется дедушка.