«Муравейник» — так мама называет мою голову. Что ни попади в этот муравейник извне — жучок, листок, щепочка, сосновая шишка, пучок хвойных игл, — со всех сторон сбегаются муравьи, осматривают новинку-находку, шевелят ее, переворачивают, тащат куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли о чем-нибудь, услышу ли — и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то время: как же так — невинного человека словно зарыли заживо в могилу на далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло. Однако и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему мир волнуется из-за этого французского офицера.

Вот сейчас я, видно, «доросла». С той минуты, как я услыхала разговор папы со Шниром и Степой, словно лопату воткнули в мой «муравейник»! Спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда на улицу — в голове мысли бегут, сталкиваясь, наступая друг другу на ноги… И я уже понимаю — так бывало со мной не раз, — я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, не осмыслю всего того, что мне сейчас еще неясно.

На улице неожиданный сюрприз! У подъезда — дедушка.

— Дедушка, ты? — Нет! — отвечает дедушка. — Это не я, другой кавалер!

— Ты ждешь меня, дедушка?

— Нет, не тебя! Голландскую королеву Вильгельмину!.. Ну что ты глупости спрашиваешь? Конечно, я жду тебя. У тебя сегодня последний день ученья? Ну, я провожу тебя в институт, — парадно! Ты что, не рада?

Сказать по правде, по самой настоящей правде, — нет, я не рада своему торжественному спутнику и провожатому. Я очень люблю своего дедушку — он замечательный: и добрый, и веселый. Но ходить с ним по улицам — это мучение. Дедушка не может — ну вот просто не может, и все! — пройти мимо чего-либо и кого-либо, как сторонний человек: он вмешивается во все, что видит. Кто-то с кем-то ругается — ну какое до этого дело дедушке? Нет, он обязательно будет разбирать, кто прав, кто виноват, да еще сделает участникам перебранки строгое замечание: «Ругаться на улице неприлично! Человек должен быть человеком, а не свиньей!»

Это, кстати сказать, любимое дедушкино изречение.

Если где дерутся, держите дедушку! Он тоже лезет в драку.

Когда ему говорят:

— Зачем вы заступаетесь за незнакомого человека? Может быть, его бьют за дело.

— Втроем — на одного? — удивляется дедушка. — Это не может быть «за дело»! Люди должны быть людьми, а не свиньями!

Конечно, дедушка справедливый человек. И смелый. И очень сильный физически, даже теперь, когда он уже старый. Но ходить с ним по улице — мука! Он вмешивается во все скандалы!

Он воспитывает всех жителей города! Он учит всех вести себя пристойно… Несчастье, а не дедушка!

— Дедушка, — спрашиваю я, — а если бы генерал-губернатор ругался и дрался на улице, — ты бы и ему сказал, что человек должен быть человеком?

— А как же иначе? — искренне удивляется дедушка. — Если он генерал-губернатор, так ему можно быть свиньей?

Случается даже так, что дедушка обрушивается на какую-нибудь уличную торговку и долго отчитывает ее за то, что она сморкается первобытным способом: при помощи пальцев.

— Старый вы скандалист, папаша! — укоряет дедушку мама. — Ну не все ли вам равно, как сморкается уличная торговка?

— Нет, — упрямо твердит дедушка, — мне это не все равно.

Человек должен быть человеком. А она этими засопленными пальцами трогает потом свой товар — ириски, яблоки, вареные бобы…

— И вы должны ее судить, да?

— Я должен ее учить, — поправляет дедушка.

— Да ведь она темная, необразованная!

— Я сам необразованный. Даже грамоте выучился по уличным вывескам. Если бы меня, маленького, учили, — господи, я бы знал все на свете! Людей надо учить — ну и я тоже учу их чему могу.

— Брось, папаша! Нашел дело — учить людей сморкаться! — вмешивается папа. — Ступай уж лучше прямо в миссионеры!

— В миссионеры? — переспрашивает дедушка с величайшим презрением. — Это которые едут в Африку и учат негров всяким глупостям? Нет, не желаю!

— Почему?

— Потому что негры могут мне сказать: «Господин Яновский, не мешайтесь в чужие дела! Ступайте к черту!» А что я им на это отвечу? Они же будут правы.

Тут в спор вступает дядя Николай:

— Зачем папаше быть миссионером? — говорит он, хитро прищурившись. — Сам бог велел папаше быть тореадором. Он очень талантливо обращается с рогатой скотиной…

И все хохочут. Даже сам дедушка сконфуженно улыбается.

Смеюсь и я, хотя тот случай, на который намекает дядя Николай, произошел, когда меня еще и на свете не было.

Было это давно — в нашем городе жил тогда козел. Как в песенке поется: «Жил-был у бабушки серенький козлик…» Только этот козел жил не у бабушки, был не серенький, даже не козлик, а старый, грязный, вонючий козлище, весь в репьях, со свалявшейся шерстью и длинной бородой — она тряслась, когда козел блеял. Как у всех козлов, морда его улыбалась почти насмешливо. Козел был злой, сильный и — ничей: хозяин его был неизвестен.

Жили тогда дедушка и бабушка в пригородной слободке. Дома там были почти все деревянные, пожары бывали часты. Для борьбы с этим бедствием жители устроили так называемую вольную (то есть добровольную) пожарную дружину. Слободка очень гордилась своей дружиной. Да и было чем гордиться!

— Бывало, — рассказывал мне дедушка, — мчится на пожар дружина, кони (положим, клячи, но все-таки — кони!) везут на двух телегах насос, кишку, лестницы, всякую пожарную снасть.

На передней телеге пожарный все время звонит в колокол, сзывает народ на пожар. А начальник вольной пожарной дружины — был такой белорус Лявон Пинчук — здорр-ровый мужчина, сквернослов, не приведи бог. Ну просто, я тебе скажу, никакого театра не надо! Стоит Лявон, подбоченившись, и командует:

«Ваду, собачьи дети! Ваду давайтя! (Воду давайте!)» Красота!

Вот у этих «вольных пожарников» и прижился ничейный козел. Он ночевал в пожарном депо, то есть в сарае, где хранились насос с кишкой, лестницы и прочее имущество дружины. Ночью козел охранял все это лучше, чем собака, — воры боялись свирепого козла.

Днем козел бродил по слободке, жрал, что попадалось. Норовил обглодать молоденькие фруктовые деревца, яблоньки, вишни, кусты акаций. Но не брезговал ни бумагой, ни отбросами.

Больше всего обожал табак и махорку.

Но где бы козел ни находился, какое бы лакомство ни послала ему судьба — хотя бы папиросы! — стоило ему только заслышать издали звон пожарного колокола, как он, бросив все, мчался сломя голову догонять телеги с насосом, кишкой и пожарными лестницами. Козел, видимо, считал своей служебной обязанностью присутствовать на всех пожарах.

Остряки уверяли даже, будто на смотрах вольной пожарной дружины козел важно занимает место на левом фланге пожарников!

Звали этого замечательного противопожарного козла… ну конечно, его звали Брандмайор (так назывались тогда начальники пожарных дружин).

Случилось как-то, что дедушка, сидя один дома, услыхал со двора отчаянную ругань. Дедушка выглянул в окно. Сосед-извозчик, пьяный, чистил сбрую и грубо ругался, а во дворе играли дети.

Дедушка крикнул извозчику, чтобы не ругался. Извозчик стал ругаться еще хлеще.

Дедушка вышел во двор:

— Я тебе, пьяному дураку, сказал, чтоб не ругался при детях!

— А почему же это мне не ругаться?

— А потому, — сказал дедушка с удовольствием, — что человек должен быть человеком, а не свиньей!

Извозчик спьяну обиделся и полез драться.

— Стах, — миролюбиво остерег его дедушка, — не дерись! Ты пьяный, на ногах не стоишь. Я из тебя каклет сделаю!

Драка все-таки состоялась. Никто не мог разнять дерущихся — изо всех окон смотрели одни только женщины и дети.