Словом, за вычетом Гренадины (а Гренадина ведь была исключение, можно сказать, редчайшее!), лучшей классной дамы, чем Мопся, в нашем институте как будто и нет. Но дружить с Мопсей могут, вероятно, только отдельные, единичные девочки.

Почему?

Прежде всего потому, что горизонт у Мопси уже до невозможности малю-ю-юсенький. Госпожа начальница — господин директор — господин попечитель учебного округа, и над всем и всеми высокая покровительница нашего института, Ее Императорское Высочество Великая Княгиня Мария Павловна! Всякому скучно даже называть человека, у которого каждое слово в его звании пишется с прописной буквы. А Мопся произносит это имя и звание с молитвенным придыханием и захлебыванием.

Царя и царицу Мопся боготворит. Фотография, где они сняты вместе со своими «августейшими детьми», стоит на тумбочке около Мопсиной кровати.

Когда революционеры убили министра просвещения Боголепова и министра внутренних дел Сипягина, Мопся плакала и говорила: «Ведь русские люди! Как у них рука поднялась на верных царских слуг!» Когда Льва Толстого в прошлом году отлучили от церкви, Мопся не возмутилась тем, что русское духовенство теперь всенародно с церковного амвона будет возглашать анафему величайшему русскому писателю. Нет, Мопся только крестилась мелкими крестиками и шептала: "И поделом!

Граф, а безобразничает, как мещанин…"

В общем, Мопся — человек не злой, но ограниченный (мы уже настолько марксистски сознательны, что называем это «классовой ограниченностью») и по-институтски глуповатый.

Люся Сущевская уверяет, что, если бы изобретение пороха было в свое время поручено Мопсе, человечество до сих пор стреляло бы камнями из пращи и стрелами из лука.

Вместе с тем у Мопси имеются свои очень твердые представления о чести, о порядочности, — правда, лишь о дворянской чести и дворянской порядочности, но спасибо хоть на том.

Был у нас как-то даже такой случай, когда Мопся многих из нас привела в восхищение.

Случилось это в начале нынешнего — абитуриентского — года. Однажды после окончания уроков Мопся собралась вести пансионерок на прогулку на Замковую гору. Был золотой сентябрьский день, чудесное нежаркое солнце. Настроение у Мопси было растроганное. И она предложила всем желающим из числа приходящих учениц присоединиться к этой прогулке. Мы, конечно, согласились.

Нас построили попарно и повели по улицам. Выглядело это очень внушительно. Впереди шел служитель Степа — в форменной ведомственной фуражке и «бачках-котлетках». Он был похож на «капитана Копейкина» из «Альбома гоголевских типов» художника Агина. Всякий раз, когда нам надо было переходить через улицу, Степа останавливал уличное движение — извозчики придерживали своих кляч и пропускали наше шествие. Пришли к Замковой горе. Теперь она уже не та, что в пору нашего раннего детства, когда на ней не было ни путей, ни дорожек и надо было карабкаться чуть ли не ползком. Теперь Замковую гору опоясывает спираль дорог-аллей. По бокам их много удобных, уютных скамеечек — красота!

Когда мы поднялись примерно до половины горы, мы увидели сидевшую на камнях и просто на траве компанию офицеров.

Офицеры производили странное впечатление: говорили слишком громко, преувеличенно жестикулировали, хохотали, кое-кто из них вдруг начинал петь, другие нестройно подпевали.

При всей нашей житейской неопытности нам было ясно, что офицеры, если и не вовсе пьяны, то сильно «выпивши».

Увидев издали наше шествие, офицеры проявили бурную веселость, приветливо замахали руками, даже зааплодировали. Мы в недоумении остановились. Пары, поднимавшиеся сзади, напирали на передних — ряды смешались.

— Гимназисточки! — отвесил нам поклон молодой офицер с очень красным лицом и трогательно-глупыми бараньими глазами. — Гимназисточек ведут!

— Пансион небесных ласточек! — пропел другой приятным баритоном. — И какие дусеньки-пусеньки! Блондиночки-брюнеточки-конфеточки!

Мопся остановила наше восхождение на гору и отдала какоето приказание Степе.

Очень смущенный, Степа подошел к одному из офицеров, вероятно старшему в чине, молодцевато вытянулся «во фронт»

(Степа — старый солдат) и доложил ему что-то, чего мы не расслышали.

— Как ты сказал? — переспросил офицер. — Воспитанницы?

А это что за пугало их ведет? — показал он на Мопсю.

Степа явно обеспокоился: дело грозило скандалом. От этого беспокойства и от желания, чтобы пьяный понял, Степа ответил очень громко, так, что мы услыхали его ответ:

— Госпожа классная воспитательница Елизавета Григорьевна Борейша. — И повторил по слогам: — Бо-рей-ша!

— Как? Как? Борейша? А может быть, Гейша?

В тот год все пели арии и романсы из «Гейши» — самой модной тогда оперетты.

Среди офицеров раздался хохот. Один голос запел, другие подхватили известный всем вальс из «Гейши», заменяя слово «Гейша» словом «Борейша»:

На миг у многих из нас мелькнула мысль: вот сейчас офицеры подлетят к нам приглашать на вальс. Мы понимали, что офицеры пьяны. Происшествие уже не казалось нам таким смешным.

Мопся неожиданно преобразилась. Никогда мы ее такой не видали. Она встала впереди нас. Она крикнула пьяным:

— Господа офицеры, мне стыдно за вас! Ваше поведение — не дворянское!..

Мопся смотрела на офицеров с презрением, гневно выпрямившись, — ну, Немезида, а не Мопся! Мы смотрели с удивлением на это преображение. Мы в первый раз в жизни увидели, что у Мопси такой строгий профиль, что ее вылинявшие от старости глаза могут метать синие искры. Наше отношение к происшествию — оно еще за несколько минут до этого казалось нам почти забавным! — резко и мгновенно изменилось. Да, Мопся права: офицеры в самом деле ведут себя отвратительно — и не потому, что поведение их «не дворянское», они попросту пьяные безобразники.

— Продолжайте свою прогулку, медам! — приказала нам Мопся. — Не бойтесь…

И мы пошли вверх, в гору. Прошли мимо притихших офицеров. Мы тоже молчали.

Пятый урок сегодня математика. Но, как и в предыдущие месяцы, урок этот начинается с заявления Мопси:

— Господин преподаватель математики Серафим Григорьевич Горохов все еще болен. Последний урок сегодня не состоится.

Как всегда, в голове пронеслась мысль: «Ох, нехорошо! Ох, неладно как!» Но только мелькнула и пропала. Мы стали собирать вещи, чтобы отправляться по домам. Мопся в сто первый раз напомнила нам, что мы взрослые барышни и она, Мопся, нам доверяет. Она, Мопся, пойдет с пансионерками обедать и уверена, что мы, взрослые барышни, самостоятельно, без нее, спустимся в вестибюль — «не топать, не шаркать ногами, не шуметь!» — и там оденемся без суеты и суматохи. Особо просит Мопся, чтобы в вестибюле мы соблюдали тишину: ведь только наш класс уходит домой, во всех остальных классах сейчас начнется пятый урок.

Мы в самом деле сегодня ведем себя в вестибюле на удивление прилично. Не галдим, не хохочем, вообще «соблюдаем благопристойность». Но делаем мы это вовсе не оттого, что хотим оправдать доверие Мопси. Нет, секрет тут иной: мы в вестибюле не одни! В темном углу стоит, видимо дожидается кого-то, незнакомый молодой человек: высокий белокурый гимназист.

Наверное, тоже из старших классов: у него почти взрослые усики. Мы, как водится, кокетничаем перед ним, ломаемся напропалую. Движемся преувеличенно-грациозно. Улыбаемся друг другу загадочно-симпатично. Ну, словом, стараемся доказать, что мы не простые человеческие существа, а прелестные феи с пальцами, перепачканными чернилами.

Только одна Меля остается верна себе: одеваясь, она «кушяет недокушянный бутерброд с ветчинкой…».

Как это ни обидно, незнакомый гимназист не обращает на нас ни малейшего внимания, словно бы нас тут и не было! Он смотрит только на старого швейцара Федотыча (Данетотыча).

Можно подумать — он влюблен в Данетотыча. Старый швейцар сидит на своем обычном месте — около двери в тамбуре подъезда, вскакивая и бросаясь открывать дверь всякий раз, как ктонибудь входит с улицы.