– Ну да, – замечает Имелик, – ты пальцем ударился о камень, а Тоомингасу камень упал на палец, так что тут дело затянется больше, чем на семь недель.

– Почему же больше? – спрашивают ребята.

– Да потому, что палец и камень – это не одно и то же, палец хоть немножко смотрит, куда ему идти, а камню все равно.

– Знаешь, Имелик, тебе бы в балагане играть, – советует ему какой-то мальчуган.

– Энтель-тентель-тика-трей, вухтси-кару-коммерей, – бормочет «считалку» маленький Леста, собираясь со своими сверстниками играть «в ястреба».

А обуреваемый мрачными мыслями Тоотс по-прежнему сидит на колоде. Скотоводство, несмотря на свое столь звучное название, видимо, не особенно его прельщает. А впрочем, как знать, может быть, и еще что-то терзает его мятежную душу, кто знает – ведь чужая душа потемки.

Постепенно вокруг него собираются ребята. Никто раньше не видел Тоотса таким серьезным, разве только в те дни перед рождеством, когда он торжественно обещал учителю решительно изменить свое поведение.

Тоотс вздыхает. Тоотс вздыхает! Вы только послушайте, ребята, Тоотс кряхтит и пыхтит, словно продал свой хутор, а деньги пропил. Не хватает еще, чтобы он заплакал, тогда он предстал бы перед мальчиками со всеми человеческими слабостями. Ребята, скорее сюда, давайте утешать Тоотса!

– Пойдемте хоть сейчас, – советует Кезамаа, – достанем сокровища старого Йымма, может, хоть это тебя развеселит.

– Да ну! – отвечает Тоотс и машет рукой. – Это только ночью можно сделать.

– Но ведь ночью там шишиги.

– Ах да, – вспоминает вдруг Имелик, – я вчера был на кладбище и видел, как там один чертенок бегал, с большой синей шишкой на лбу. Это, наверно, тот самый, которого, ты, Тоотс, глобусом по башке огрел.

Ребята хохочут.

– А чего он бегал? – спрашивают они у Имелика.

– Подорожник разыскивал, – отвечает Имелик, – говорят, подорожником опухоль лечат. Но он довольно толковый парень, этот шишига, мы с ним долго болтали; ты его напрасно ударил, Тоотс. Он совсем недавно перебрался сюда из Вирила и даже не подозревал, что ты клад разыскиваешь, он просто подошел понюхать, что у тебя в котомке.

– Что за чепуха, Имелик! – восклицают мальчишки.

– Ну нет, почему же чепуха, серьезным тоном возражает Имелик, – это сущая правда. Он еще сказал мне, что днем ходит в Киусна на поденщину, кажется, крышу кроет или что-то вроде этого – семью, мол, кормить надо… и ничего ему не остается, как идти на работу. И вот что смешно: его жену тоже будто бы Розалиндой зовут.

– Ох ты, бес! – хохочут ребята. – У Тоотса хлеб отбиваешь.

Но Имелика это ничуть не смущает.

– А теперь он на Тоотса страшно зол, – продолжает рассказчик. – Если, говорит, тот когда-нибудь опять придет разыскивать наследство старого Йымма, я его так трахну по голове костью мертвеца, что у него искры из глаз посыплются. Если б, говорит, мне разузнать, какие нужно при этом слова вымолвить, так я бы сам унес горшок с монетами, а на место его сунул кучу осиновых листьев. Вот тогда пусть Тоотс и приходит и берет их себе. Я чуть было не сказал «кивирюнта-пунта-янта», да потом подумал – чего мне в чужие дела вмешиваться! Пусть каждый сам за себя отвечает.

– Ха-ха-ха! – смеются слушатели. – Слышишь, Тоотс, шишига этот злой, как живодер, собирается тебя по голове костью огреть. Смотри, берегись, когда следующий раз пойдешь; захвати свой громобой и застрели его, беса этакого, чего он еще там на кладбище скулит! Да к тому же он и не из наших мест.

Но Тоотс окидывает насмешников презрительным взглядом и отвечает:

– Все вы болваны, сколько вас тут ни есть. Имелик плетет ерунду, а вы за ним повторяете, как па… папугаи.

– А может, мамугаи? – выкрикивает кто-то, но Тоотс и внимания не обращает на эту старую, приевшуюся шутку; усевшись поудобнее, он говорит:

– Все вы дураки, только и умеете, что зубы скалить. Читали бы побольше книг да разбирались, что в них написано, тогда бы знали, что я вовсе не так уж много вру, как вам кажется.

– А все-таки чуточку привираешь, замечает Тыниссон: он стоит в толпе слушателей, заложив руки за спину.

– Ты лучше вытри себе жир на подбородке! – кричит в ответ ему Тоотс и, кусая ногти, продолжает: – Все же знают, что на том месте, где сейчас стоит часовня, в шведские времена была мыза фон Йымма.

Это и в книжке о жизни генерала Зээкрена написано.

– Подожди… – перебивает кто-то.

Но Тоотс, услышав это восклицание, поспешно добавляет:

– В двух местах записано – в книжке про генерала Зээкрена и еще в церковной книге.

– Жаль, что ты немножко раньше не родился – мог бы к Йымму управляющим пойти, – язвительно вставляет Тыниссон. Он не забыл замечания насчет его жирного подбородка.

– И верно, жаль, что я не родился чуть раньше, – отвечает Тоотс, – не пришлось бы мне глядеть сейчас на твою глупую рожу и жирный подбородок. А в книжке про Зээкрена действительно записано, что замок этот построил Хризостомус Зоммервельт, который в году… в году…

– Ого, ты даже годы помнишь, – восторгается кто-то. Но восхищение это преждевременно рассказчик все-таки, оказывается, забыл, когда именно Хризостомус Зоммервельт построил замок фон Йымма. Но не в этом суть, во всяком случае, было это в шведские времена, а годом раньше или позже, не все ли равно. Если некоторые рассказчики начинают свое повествование с тех времен, когда Старый бес был мальчишкой, а Калевипоэга вообще еще не было, почему же Тоотсу не отнести сооружение замка к шведским временам.

– А что замок и вправду существовал, рассказывает Тоотс, оставив в покое исторические даты, – вам, чудакам, должно быть ясно хотя бы из того, что внизу стены часовни толщиной в несколько футов, а кверху становятся все тоньше и тоньше. На высоте человеческого роста они всего в два кирпича, и если постучать снаружи пальцем, внутри все слышно. Часовню построили на развалинах замка; в трех футах от северного угла – это как раз шесть моих пядей – и находится то место, где Розалинда упала в объятия фон Сынаялгу… то есть нет! – фон Сийэпокку.

– Хризостомус Зоммервельт… собирается он продолжать рассказ, но вдруг резко оборачивается: за спиной у него стоит Тоомингас, строит ребятам гримасы и показывает рожки, шевеля указательными пальцами над лбом.

– У Тоотса винтик отвинтился, на котором все остальные винтики держатся! – смеясь, кричит он и отбегает от Тоотса подальше: Тоотс, чего доброго, запустит в него чурбаком, а в том, что чурбак останется цел, а голова его треснет по швам, сомнений быть не может.

– Ладно, говорит Имелик, переводя речь на другое, – ну их, всех этих Йыммов и шишиг, давайте поговорим по-серьезному. Скажи нам лучше, Тоотс, почему твой отец, вдруг забирает из школы да еще посылает скот пасти. Нет, нет, не думай, что я смеюсь. Я же сказал – давай по-серьезному. Я это потому, что без тебя совсем скучно станет, некому будет шутить, всякие штуки с кистером выкидывать.

– Почему, почему… – хмуро отвечает Тоотс. – Потому что пастух, дрянь этакая, вздумал заболеть, а под рукой никого больше нет. Пастух в скарлатине весь, живого места нет, кто его знает, выздоровеет ли. Ну, а мне пока за стадом ходить.

– А если не выздоровеет, ты все лето так и будешь за стадом ходить?

– Черт знает. Все лето не буду. Сбегу куда-нибудь. Недели две, может, и выдержу, а потом удеру.

Тоотс опускает голову. Как только зашла речь о том, что ему придется идти в пастухи, его на миг поднявшееся было настроение снова упало ниже нуля; даже голос у него стал печальным и сдавленным.

– Не горюй, Тоотс, – утешает его кто-то, кому грусть Тоотса западает, видимо, в самое сердце. – Ходить в пастухах – тоже не самый горький хлеб. И до тебя были пастухи, и после тебя будут.

– Еще бы! – подтверждают другие ребята.

– В пастухи-то идти можно, – отвечает Тоотс. – Только вот Юри-Коротышка, дьявол.

– А тебе что за дело до него, раз ты будешь коров пасти?

– В том-то вся и штука, что больше у меня с ним никаких дел не будет. Дьявольски быстро все случилось. Знал бы раньше, я бы уже… Нет, мой старик все-таки страшно бестолковый – что стоило ему вовремя сказать, что пастух скарлатиной заболеет. А теперь вот вдруг…