Нет, не в этом дело. Боуз был вообще такой — он был наделен каким-то сверхъестественным внутренним спокойствием.

— Ты не похож на других! — выпалила она.

— В каком смысле?

— Не придуривайся, ты понял, просто не хочешь об этом говорить.

— Знаешь, — ответил он, доставая из кармана бумажник, — мы можем это обсудить, когда увезем отсюда Оррина.

Сандре хотелось переодеться, и она уговорила Боуза подождать под домом, пока она забежит в свою квартиру и соберет самое необходимое. Кроме барахла из гардероба, она захватила паспорт, права и прочие документы. Когда она вернется? Может, уже скоро, а может, вообще никогда. Перед уходом она оглядела квартиру, которая уже выглядела необитаемой, как будто, чувствуя ее намерения, отказывалась считать ее жильцом.

Боуз спокойно дожидался ее внизу, негромко включив в машине музыку «кантри». Она забросила сумку на заднее сиденье и села рядом с ним.

— Не знала, что ты поклонник такой музыки. Звучит так, будто скрипку терзает дворовый кот.

— Как неуважительно! Между прочим, это классический стиль «вестерн», Боб Уиллис и «Техасские повесы».

Именно, что повесы: кто еще станет колотить по консервной банке и дергать одну струну?

— Вот, значит, что удерживало тебя в Техасе?

— Нет, но это единственное, с чем мне жаль расставаться.

Он весело барабанил пальцами по рулю, когда зазвонил телефон. В левом нижнем углу дисплея на панели высветился номер телефона.

— Ответить, — сказал Боуз. Музыка смолкла. — Боуз слушает.

— Это я! — раздался пронзительный женский голос. — Эриел Матер! Полисмен Боуз, это вы?

— Да, Эриел, что случилось?

— Оррин!..

— Что с ним?

— Я не знаю, что с ним! Не знаю, куда он подевался — пошел к автомату купить банку «колы» и пропал!

— Сидите и ждите нас, — распорядился Боуз. — Мы мигом!

Сандра сразу уловила в нем перемену: поджатые губы, прищуренные глаза. Она была права, что он не похож на других — казалось, внутри у него неиссякаемый запас спокойствия. Впрочем, теперь от него веяло не спокойствием, а суровой решимостью.

После операции, как только стала проходить анестезия, когда я находился на рубеже между сном и бодрствованием, я увидел горящего человека: он дергался, пожираемый пламенем, но при этом пристально смотрел на меня сквозь плывущую пелену горячего воздуха.

Это был классический кошмар. Только это был не сон, а воспоминание.

Прежде чем вшить мне лимбический имплантат, бригада хирургов продемонстрировала его мне. Мой ужас они наверняка расценили как предоперационную тревогу.

«Узел» представлял собой гибкий черный диск шириной в несколько сантиметров и толщиной меньше сантиметра. Он был покрыт россыпью бугорков размером с булавочную головку, из которых при должном кровоснабжении от окружающих капилляров должны были начать расти искусственные нервные волокна. Почти сразу после установления имплантат устанавливал связь с Сетью, за считанные дни его искусственные нервы проникали в спинной мозг и начинали инфильтрацию в соответствующие доли мозга.

Врачи спросили, понятно ли мне все это. Я ответил, что понятно.

Потом — укол анестезии, холодок в затылке, бесчувственность, занесенный хирургом скальпель…

Горящий человек был ночным сторожем на складе моего отца в Хьюстоне.

Я его совершенно не знал, и убийство было непреднамеренным. В любом суде его квалифицировали бы как убийство по неосторожности, не более того. Только перед судом я не предстал.

Дважды за жизнь я рассказывал эту историю другим людям — однажды в подпитии, в другой раз трезвым. Один раз незнакомцу, другой раз — женщине, в которую влюбился. Но в обоих случаях мой рассказ был неполным и отчасти вымышленным. Даже мои искренние попытки покаяния были пропитаны ложью.

Тех, кому я тогда каялся, уже десять тысяч лет не было на свете, но тот умирающий по-прежнему терзал мою совесть, не переставая гореть. И вот я отдал ключи от своей совести «Корифею» и мог теперь только гадать, что из этого выйдет.

Первая перемена, которую я заметил после операции, произошла не со мной самим, а с другими людьми, вернее, с их лицами.

Я ощущал кое-какие побочные последствия, о которых меня предупреждали, — приступы головокружения, потерю аппетита, но эти симптомы были несильными и быстро прошли. Меня пугало не то, что я ощущал, а то, чего не ощущал, чего мог незаметно для себя лишиться. Я старался не действовать интуитивно и несколько дней провел в одиночестве, ни с кем не разговаривая, даже с Эллисон (она, кстати, стала относиться ко мне с угрюмым презрением — как я надеялся, наигранным). Мы оба знали, как нам быть, как знали и то, что я пока не готов к своему главному поступку.

Врачи советовали мне развивать «интерактивные волевые навыки», способность пользоваться с помощью «узла» пультами управления, например, включать сочетанием воли и прикосновения графический дисплей. Те же самые навыки должны были мне пригодиться, чтобы улететь с Вокса, поэтому я ревностно принялся за тренировки. Оскар иногда заглядывал, чтобы убедиться, есть ли прогресс, и однажды принес несколько учебных пособий, предназначенных для вокских детишек: «сетевые» игрушки, при моем прикосновении менявшие цвет или начинавшие играть музыку. Поначалу они были бесчувственны к моему прикосновению. «Узел» только начал тогда проникновение в ключевые зоны моего мозга, только осваивал возбуждение и подавление отдельных участков; установились еще не все взаимосвязи, и Оскар рекомендовал мне запастись терпением.

Только когда я перестал заморачиваться на пультах управления и стал выбираться в город, выяснилось, что «узел» уже изрядно меня изменил. Я десятки раз ходил по этим коридорам прежде, бывал на этих ярусах и террасах, но теперь мне казалось, что я вижу их впервые. Лица встречных были лучезарны и выразительны. Я мог читать настроение чужих людей с такой легкостью, как будто всю жизнь был с ними близко знаком. Врачи предупреждали, что так будет, хотя прибегали при этом к таким формулировкам как «мозжечковое сцепление», «зеркальная нейронная избыточность» и «хиазмическая индукция» (так это звучало в переводе Оскара), смысл которых ускользал от меня. Но сам эффект чуть не сбивал с ног.

Я решил побывать на холмах над городом, подальше от толп. Перемещение по Воксу по вертикали походило на езду в лифте размером с вагон метро, то есть вынуждало находиться лицом к лицу со множеством других пассажиров. Я сидел напротив женщины с ребенком на коленях. Она улыбалась мне улыбкой, как будто предназначенной для любого чужака, но мы не были чужими, нас связывала «Сеть», создававшая молчаливую интимную связь. Ее тревожный взгляд и нервное ерзанье говорили о беспокойстве за будущее — недавно сообщили об ускоренном приближении машин гипотетиков, — но при этом она была готова покорно принять ту судьбу, которую уготовили ей пророки. Когда она смотрела на сынишку, ее охватывало отчаяние. Малышу было всего месяцев пять-шесть, и лимбический имплантат выглядел заметным бугром на его затылке. Я улавливал простейшие потребности ребенка и его абсолютную зависимость. Мать была не в восторге от необходимости доверить его гипотетикам, при всей своей вере в их благорасположение. Сжимая дитя в объятиях, она поддавалась греху страха.

Я чувствовал, как их обоих омывает благостная эйфория «Корифея», вопреки языку их тел и жестов. Это действовало мне на нервы. Разумеется, они чувствовали мою реакцию так же остро, как я — их. Мамаша хмурилась и отводила взгляд, словно увидела что-то дурное. Ребенок был неспокоен и тревожно льнул к ней.

Я выскочил наружу на ближайшей остановке.

Когда в следующий раз мной овладело сосущее беспокойство, был уже поздний вечер, коридоры были освещены и почти безлюдны. Весь день я проработал с интерфейсами «Сети» и понял, что, несмотря на усталость, не смогу заснуть.