На дворе уже давно ночь. Но Паулине не ложится. Она шьет и ждет Эриха. Вот и утро. Должен бы уже прийти. Обещал сам явиться за шрифтом и флагами. И когда он только успеет отпечатать эти бланки! Набрать из букв слова — на это нужно время, а уж печатать — и того больше…

Эрих был непривычно разговорчив, когда прятал шрифт в крупяной мешок. Поэтому мать и знает, что еще до начала восстания надо отпечатать две сотни бланков. На одних будет стоять: «Рабочесолдатский и матросский революционный комитет», на других — «Штаб революционных войск». На готовых бланках рабочая власть сможет в нужный момент рассылать официальные письма и приказы.

Вот и Эрих. Он выше и крупнее Рихарда. Два года разницы между братьями очень заметны: Эрих выглядит много крепче, мужественнее Рихарда. Его замкнутость и серьезность еще более подчеркивают это впечатление.

Эрих прячет шрифт в карманы, а флаги за пазуху.

— Скажи, твое задание не только печатать бланки? — встревоженно осведомляется мать.

— Да нет… — отвечает Эрих как бы против желания.

— А что же еще?

— Ну, я связной штаба и еще должен снабжать отряды оружием, — скупо поясняет Эрих. Чувствуется, что он не хочет волновать мать серьезностью своих поручений. Но с другой стороны и просто промолчать не осмеливается — неведение ведь тоже доставляет материнскому сердцу горе.

— Где же ты возьмешь это оружие?

— В военной школе Тонди, в армейских частях, в полиции… Когда мы их заберем в свои руки. Грузовик у меня есть…

Мать не знает, о чем еще спросить.

— До свидания! — говорит Эрих так просто, уверенно и спокойно, словно уходит на часок к другу.

— Когда вернешься? — спрашивает мать, как спрашивают все матери уходящих из дома детей.

Эрих улыбается:

— К обеду. Суп разогрей!

Мать выпускает сына из лавки прямо на улицу.

На тротуаре стоят двое мужчин. Они подходят к Эриху. Все вместе направляются к центру города.

«Наверно, на Тынисмяэ!» — думает мать, радуясь, что сыновья там вместе. Ей кажется, что вдвоем им будет легче.

Снова проходят часы. Мать уже не шьет. Глаза болят от шитья и бессонницы. Она сидит, сложив руки на коленях, и думает. Думает о сыновьях, о себе. И понимает, что на дорогу революции всех их вывел Рудольф. Тот самый Рудольф, которого ненавидели царские власти, которого сослали на поселение в Сибирь, который боролся в подполье против эстонской господской республики и который теперь работает и учится в революционном городе на Неве. Великий гнев старшего брата Рудольфа против угнетателей рабочих и его решимость в этой трудной борьбе стали примером для Эриха и Рихарда. Да и она, Паулине, казалось, прозрела благодаря Рудольфу. Многие годы она, как слепая, думала только о своей семье, радела лишь за благополучие Вакманнов. Сыновья же научили ее видеть беды и нищету всего народа, научили ее понимать, что основа благополучия и радости одной бедной семьи может быть лишь в радости и благополучии всего трудового народа.

Рихард еще раз забежал домой.

— В четверть шестого начнем! Люди уже собрались на восемнадцати конспиративных квартирах! — и спешит дальше.

Из центра города начинают доноситься выстрелы. Стреляют час, другой, третий. Потом все замолкает. Только жители дома глухо переговариваются во дворе и в коридоре. То здесь, то там приоткрываются ставни, и люди выглядывают на улицу.

Погода пасмурная, и утренний свет с трудом пробивается во дворы.

Мамаша Вакманн открывает двери лавки.

Она стоит за прилавком. Подает хлеб, отвешивает селедку. Сама, наверное, и не сознает, что делает. Она будто отсутствует: руки сами непроизвольно движутся между полками, мешками и весами.

«Эрих, где ты? Почему не идешь!»

«Рихард, где ты? Почему не идешь!»

Редкие покупатели рассказывают просто страшные и ужасные истории. Каждый, что слышал, что понял в меру своего отношения. Одни проклинают власть. Но находятся и такие, кто оправдывает ее. Большинство же держат языки за зубами.

Восстание подавлено, многие восставшие убиты. Еще больше схвачено…

«Эрих, где ты? Я боюсь за тебя!»

«Рихард, где ты? Я боюсь за тебя!»

Около полудня в лавку заходит какой-то мужчина. Покупает пачку папирос, оглядывается, одни ли они в лавке, и шепчет через прилавок Паулине:

— Мужайтесь… Ээри и Рикс арестованы.

Паулине не в состоянии что-либо спросить. Она чувствует, что теряет силы, судорожно вцепилась в прилавок, чтобы не рухнуть.

— Мужайтесь… — снова шепчет мужчина. — Если у вас здесь что-нибудь осталось такого, что… сами знаете… тогда уничтожьте или перепрячьте в надежное место… Наверняка и сюда нагрянут с обыском!

Пока мать Вакманнов немного пришла в себя, мужчина уже исчез. Паулине не смогла и спросить, как схватили ее сыновей. Может, этот мужчина знал об этом… А может, хоть слышал через вторые-третьи руки… Если так… если через вторые-третьи руки, то… то это может быть и неправда! Это должно быть неправдой! Должно!

Проходит день, второй, третий. Дверь лавки с грохотом распахивается. Так же распахивают и заднюю дверь. Врываются полицейские. Обыскивают лавку, комнату. Находят под полом углубление, там какие-то масляные тряпки.

…Паулине так и не узнала, как схватили ее сыновей Эриха и Рихарда. В военно-полевом суде ее били и допрашивали. На ее горе слов не тратили. На долгое расследование времени не тратили. Да и что им расследовать! Господам офицерам все яснее ясного. Обвиняемая хранила под полом оружие, вся семья пропитана коммунистическим духом. А за это только смерть! И приговор привести в исполнение немедленно!

Такой же приговор за несколько дней до этого оборвал жизнь двух школьников — Эриха и Рихарда.

Классный руководитель, который незадолго до исполнения приговора смог поговорить с Эрихом, докладывал директору школы:

— Он назвал себя убежденным коммунистом, был немногословен, внешне безразличен и спокоен, на губах улыбка…

О расстреле рассказал тот же учитель:

— После первого залпа, упав на землю, он гордо крикнул: «Стреляйте еще!»

О Рихарде говорили, что его привели на место расстрела окровавленного…

Из этой семьи в живых оставался один Рудольф. До него буржуйские руки палачей не дотянулись. Многие годы он еще преподавал в Ленинграде политэкономию.

На улице Йозепа Лаара в доме номер 19 сейчас живет маленький мальчик. Радостно бегает он по комнате. И не знает, что пятьдесят лет назад Рихард Вакманн вытащил тут из-под пола шесть пистолетов и много патронов… Ему еще слишком мало лет для этого. Но он обязательно все узнает, потому что его молодая мама знает, что здесь, в их квартире, прятали оружие…

Так память о восстании первого декабря живет из поколения в поколение.

— Председатели совета отрядов, к сдаче рапорта приготовиться!

Команда ясная, звучная и умеренно резкая, как и полагается быть команде. Она несется по залу, ее слышат триста двадцать восемь пионеров, из них десять председателей совета отрядов, старшая пионервожатая, пять классных руководителей и гость с орденскими планками на груди.

Никто, кроме гостя, не удивляется, что Лайли так здорово отдает команды. Все уже давно привыкли к этому. Звание и обязанности председателя совета дружины Лайли исполняет уже второй год. С ней считаются, ею любуются, ее даже по-своему любят. Она хороший товарищ, великолепный организатор, она почти что незаменима.

Команда, сделав в зале свое дело, странным образом вернулась к Лайли. По крайней мере ей так показалось. Потому что лишь после того, как председатель первого отряда скомандовал «Равняйся!», только тогда Лайли отчетливо услышала и свою команду. И удивилась, что команда «Председатели совета отрядов, к сдаче рапортов приготовиться!» произнеслась как бы сама собой. Она удивилась и в то же время испугалась: «А вдруг вот так же, бессознательно, произнесла бы совершенно другую команду…»