– Когда-нибудь они распашут его до самого моря.
– Не распашут, конязь. Ты будешь править Русью, а я – Полем. Никто не посмеет на нас напасть – все будут бояться.
– И я буду платить тебе дань?
– По белке со двора.
– Не много ли?
– Для тебя совсем ничего… Когда ты станешь править всей Русью, у тебя будет много дворов, очень много. Мои орды перестанут приходить на твои земли, другие соседи будут нас бояться. Русь будет жить мирно и потому богато. Люди будут молиться на князя, который избавил их от войн. Никто не посмеет прогнать твоих детей со стола, когда ты умрешь. Все будут знать, что за ними – Поле. И мои дети будут править спокойно, зная, что за ними – Русь.
– Красиво говоришь, хан. А что будет, когда ты решишь, что белка со двора – это мало?
– Мы поклянемся друг другу.
– Не смеши меня, хан.
– Я пошлю своего сына тебе в Киев, а ты своего – в Поле. Они будут жить, как ханы. Но если кто-то из нас обманет другого…
– Сколько у тебя сыновей, хан?
– Семнадцать.
– Когда-нибудь, ты, возможно, решишь, что резана со двора стоит жизни одного из семнадцати. Что он мог просто погибнуть в набеге…
– Ты очень умен, конязь. Настолько, что мне не хочется отпускать тебя из Поля. Даже за две тысячи гривен. Я пойду на Святослава один, а ты думай! Хорошо думай!
Кончак встал. Игорь заерзал на подушках, для чего-то их перекладывая, затем тоже поднялся. Он был выше ростом, и Кончак посматривал на него снизу.
– Я пришлю тебе женщин, конязь. Красивых, молодых.
– Мне не нужно.
– О чем говоришь? Молодой, сильный мужчина не может без женщины! Еще я пришлю тебе толмача. Он будет учить тебя кипчакскому языку. Тебе с ним будет легко – он верит в вашего бога.
– Ты говорил, что монах никого не обратил.
– Не обратил. Мой толмач – русский, только родился здесь. Последние двадцать лет мы не продаем из полона, взятого на Руси, бронников, мечников, тульников и стрельников. Они живут в Тмутаракани и делают нам оружие. Мы хорошо их кормим и позволяем жениться. Даже молиться своему богу. Лишь делали оружие хорошо. Овлура крестил его отец.
– Я понял, хан, что мне придется жить у тебя долго?
– Правильно понял, конязь
– Тогда я хочу просить тебя.
– Все, что захочешь, конязь.
– Разреши приехать сюда священнику.
– Когда мы будем проезжать мимо Донца, я велю русским, чтобы они прислали. И дам священнику охрану.
– Прощай, хан!
– Скоро увидимся, конязь! Учи язык хорошо. Пригодится…
Когда конная орда скрылась за островерхими крышами половецких веж, Игорь сердито повернулся к стоявшему позади тысяцкому Райгуле.
– Я велел спрятать один нож в подушках. Что не сделали?
– Бог с тобой, княже! – закрестился седой тысяцкий. – Что удумал? Да нас бы всех на кол…
– Я спрятал, – звонким голосом отозвался подбежавший Михалка, сын Райгулы. – Но люди Кончака обыскали шатер. Нож нашли и забрали. Я не успел тебе сказать, княже.
– Погубишь нас всех! – заворчал Райгула, отвешивая ему подзатыльник. – Я тебе что говорил, олух?! Попал в полон – жди, пока выкуп привезут. На наш век этих кончаков… Поймаем его на Руси, придет его час. Тогда и на кол!
Игорь только вздохнул. Спросил коротко:
– Когда купцы едут на Русь?
– Завтра.
– Верный человек?
– Православный. Крест мне целовал. Письмо свезет.
– Письма не будет. Могут обыскать и найти, как тот нож. Передашь на словах: "Выкуп за князей не собирать, только за бояр и дружину. И еще. Кза идет в нашу землю. Коли случится взять хана, или обложить где – не убивать! Он должен вернуться в Поле живым!"
Тысяцкий с сыном смотрели на него удивленно.
– Мне повторить?! – раздраженно спросил Игорь.
Тысяцкий молча склонился в поклоне.
– И вот что, – сморщился Игорь. – Кончак велел женщин нам привезти. Ты их не гони. Пусть… пляшут перед нами, как у поганых принято. Будем ездить на охоту, пить их кумыс и есть мясо. Веселиться. Понятно?
По лицам Райгулы и Михалки было видно, что им ничего не понятно. Но оба на всякий случай кивнули.
Игорь махнул рукой и пошел к своему шатру…
Часть вторая
Набег
"Поганые же Половци, победивъше Игоря с братьею и взяша гордость велику и съвокупиша всъ язык свой на Русскую землю…
…Возмятоша городи Посемъские и бысть скорбь и туга люта во всем Посемьи и в Новегороде Северьском и по всей волости Черниговьской: князи изымании и дружина изымана, избита… Мнозе тогда отрекахуся душь своих, жалующее по князих своих".
Глава пятая
Конная полусотня ворвалась в село, когда дома уже догорали. Занявшись с соломенных крыш и быстро пожрав стены, пламя теперь доедало нижние бревна, присыпанные землей, – горький дым стелился по земле. Печи, битые из глины и потому уцелевшие в огне, жалко смотрели на скачущих воинов полукруглыми зевами – словно изумлялись.
Повинуясь жесту предводителя в золоченом шлеме, всадники стремительно растеклись между пепелищами. Их остроконечные железные шишаки замелькали по переулкам и концам еще недавно большого села, а затем, постепенно стали стекаться к околице, где, не слезая с высокого каурого жеребца, ждал предводитель.
– Живых нет, княже, – доложил Якуб, подъезжая. – Но и мертвых мало. Старики, женщины. Остальные или попрятались в лесу, или в полон попали.
Позади послышались восклицания, оба всадника, не сговариваясь, обернулись. Несколько дружинников толпились поодаль, рассматривая что-то на земле. Улеб, а это был он, тронул пятками сапог бока каурого.
…На вытоптанной траве лежали два тела. Женщина и девочка лет восьми. Голые. Одежда их, разорванная в клочья, валялась рядом. Женщина лежала ничком, в кровавой луже, девочка – на спине. Несмотря на мертвенную бледность, уже покрывшую кожу ребенка, лицо ее поражало неземной красотой: нежный овал с правильными чертами в обрамлении золотистых волос. Застывшие навсегда, широко открытые голубые глаза, опушенные длинными ресницами, смотрели в небо. Тело мертвой девочки было сплошь в синяках, а промежность – кровавым месивом; бурые следы от потеков крови тянулись по ножкам до самых пяток.
– Не успели убежать, – тихо сказал Якуб за плечом князя. – За селом перехватили. Прямо здесь надругались. Всей ордой – по очереди… Это была разведка. Такую красавицу обязательно увели бы в полон – продать можно дорого. Разведка, княже.
Улеб молча слез с коня, подошел к девочке. Нагнулся и тронул пальцами кровавую струю на ножке. Распрямился и растер пальцами.
– Не успела высохнуть. Далеко не ушли.
Он мазнул пальцами себя по щеке, оставив на загорелой коже бурую полосу.
– На конь!
– Мы не знаем сколько их, княже, – забормотал Якуб, топчась рядом. – Может, целая орда. А нас три десятка.
– Орда размесила бы землю в пыль, – возразил Улеб, наклонившись к дороге. – Здесь прошла сотня, может, полторы. У каждого половца – заводной конь, у некоторых – еще и сумные, награбленное возить. Людей там – как и нас.
Улеб подозвал Василько, все еще стоявшего у мертвых тел. Тот с трудом оторвал взгляд от погибших. На лицо его было страшно смотреть.
– Возьми заводного коня – и в сторожу! Только чтоб не заметили. Как найдешь – ворочайся!
– Сделаю, княже! – хищно оскалился Василько.
…Он вернулся скоро, когда полусотня совсем мало отъехала от сожженного села.
– Стан разбили, – сообщил торопливо, – на берегу реки. Там излучина. Шатер поставили, казаны на кострах, мясо варят. Ночевать будут.
– Много их?
– С полсотни.
– Тебя видели?
– Нет. Я коней привязал далеко, в дубраве, а сам не пошел лугом, а поплыл по реке.
– Не заметили?