После этого Родни и возненавидел дона Мигуэля. Много раз его охватывало желание то вызвать испанца на дуэль, то заковать его в кандалы и посадить в трюм, где Лизбет не смогла бы больше видеться с ним, или даже бросить его за борт в каком-нибудь кишащем акулами месте.

Он ненавидел дона Мигуэля тогда и продолжал ненавидеть его теперь с неистовой силой, которую могло загасить только известие о его смерти. Шагая взад-вперед по каюте, он растравлял себя, вспоминая, как Лизбет и дон Мигуэль, стоя рядышком на палубе, о чем-то негромко разговаривали, чему-то смеялись. И вот когда алая волна ненависти достигла в нем высшей точки, ему внезапно открылась правда! Родни понял, почему испытывает подобные чувства, почему при мысли о доне Мигуэле все его тело начинало дрожать от первобытной жажды мести.

Просто он сам любил Лизбет!

До сих пор Родни не подозревал ничего подобного. Он не понимал этого до того, как Лизбет уехала, и ее отсутствие открыло ему глаза на то, что она значила для него эти последние месяцы. Родни настолько привык видеть ее постоянно рядом, что стал воспринимать ее присутствие как должное.

И теперь пришло время проклинать себя за слепоту и тупость. Стоило ему сейчас оглянуться назад, как он ясно понял, что удовольствие и азарт, которые он испытывал, захватывая «Святую Перпетую», совершая налет на испанский форт, беря на абордаж люгер с жемчугом, по большей части объяснялись тем, что Лизбет могла полюбоваться его успехами, похвалить его за одержанные победы.

Теперь Родни понимал, что она постоянно присутствовала в его мыслях. Он старался внушить себе, что досадует на Лизбет оттого, что она обманом проникла на корабль. Он был против женщин на корабле и ни разу не поколебался в своем намерении обращаться с ней как с мальчиком.

Но ее женственность захватила его врасплох, проникла за стены его оборонительного вала. Сам того не желая, не сознаваясь самому себе, он думал о ней как о Лизбет, как о женщине. И только появление на корабле дона Мигуэля развеяло его самообман. Родни понял, что чувство, испытанное им при виде Лизбет в объятиях испанца, старо как мир. Это конечно же была ревность, чистой воды необузданная ревность, именно она заставила его грубо наброситься на Лизбет, внушила ему, что он ненавидит ее так же страстно, как дона Мигуэля.

Как же слеп он был, как упорен в своем заблуждении! Теперь он ясно увидел все как на ладони и смиренно признался себе, что любит ее. Ему захотелось опуститься перед ней на колени, спрятать лицо в ее прохладных ладонях и умолять о прощении. Он впервые подумал о Лизбет со щемящей душу нежностью, которой прежде не находил в своем отношении к ней.

Он вспомнил ее нежные губы, гладкую белую шею, мягкие округлости тела и обольстительное пламя волос, и почувствовал, как по его жилам пробежал кипящий огонь. Он желал ее, желал страстно, как только может мужчина желать женщину. Он хотел завоевать ее, как завоевывал все до сих пор, заключить в объятия и заявить ей раз и навсегда, что отныне она принадлежит только ему и никому другому.

Ему захотелось громко прокричать о своей любви, о радости, о счастье. Лизбет — его женщина, он нашел ее и теперь готов объявить это всему миру. Но тут захлестнувшая его эйфория так же быстро угасла. Он вспомнил, что Лизбет не принадлежит ему и никогда не будет принадлежать, поскольку он помолвлен с Филлидой.

Со сдавленным стоном Родни бросился в кресло. Как мог он помышлять о браке с женщиной, которую не любит и которая, он не сомневался в этом, не любит его? Вначале высказанная крестным идея показалась ему разумной и целесообразной. И отец Филлиды воспринял его предложение как самую естественную вещь и легко согласился на брак своей дочери и Родни. А теперь каждый нерв его тела изо всех сил выражал свой протест.

Филлида ждет его в Камфилде, а Лизбет — ее сводная сестра.

Родни сидел, уставившись в пространство перед собой, и барабанил пальцами по подлокотникам, пока боцманские дудки не известили его, что на борт поднимаются очередные важные лица. Огромным усилием он переключил мысли на текущие дела, связанные с кораблями и грузом. Сейчас решительно недосуг сидеть в каюте и предаваться тягостным раздумьям. Лизбет уехала, и на время ему придется выкинуть ее из головы.

Родни поднялся, чувствуя, что ореол его торжества померк. Солнце ушло с неба, и он ощутил, как со всех сторон его продувает пронизывающий ветер одиночества.

Ускорить течение дел представлялось нелегкой задачей, поскольку чиновники отнюдь не были в этом заинтересованы. Как бы Родни ни мучился, как ни кипел от раздражения, сидя в Плимуте, он не мог поторопить клерков, которые, поскрипывая гусиными перьями, мелким паучьим почерком составляли подробнейшую опись предметов, привезенных на «Морском ястребе» и «Святой Перпетуе».

Лизбет, ожидавшая его в Камфилде, чувствовала, как с каждым днем его отсутствие делается все невыносимее. Она решительно не могла занять себя нарядами, которые в спешном порядке мастерились для нее под руководством Катарины. Платья шили из атласа, парчи и бархата, отделывали тончайшим кружевом. Ничего подобного ей еще не доводилось носить.

Но наряды казались Лизбет такими же нереальными, как и все остальное, в настоящем и будущем. Только прошлое представлялось реальностью, и это прошлое Лизбет вспоминала каждое мгновение дня и ночи, лелеяла и хранила в сердце, как сокровенный секрет, которой невозможно разделить ни с кем.

Даже бледное испуганное лицо Филлиды и ее тайный страх перед предстоящим браком казались несущественными по сравнению с воспоминаниями о Родни. В то, что он, такой сильный и мужественный, переполняемый энергией, мог иметь что-то общее с вялой, несчастной Филлидой, просто не верилось. Сводная сестра никогда не казалась Лизбет особенно сильной личностью, а теперь, когда она проводила дни, проливая слезы в полумраке зашторенной кровати или стоя на коленях у своего prie-dieu, умоляя Небесного Отца избавить ее от Родни, в ней и вовсе появилось нечто призрачное.

Лизбет сознавала, что ее любовь безнадежна, и все же не могла стонать и жаловаться на жизнь. Любовь, даже несчастная, вливала в нее жизненные силы, ей хотелось кричать, смеяться, хлопать в ладоши, рассказывать всему миру о своей любви. Теперь она знала, что ее объединяет с Родни по крайней мере одна общая черта — неистребимое жизнелюбие. Они оба были молоды и, повинуясь духу своего времени, жаждали приключений, славы, свершений, великих побед.

Лизбет чувствовала иногда, что если увидит Родни, то сумеет объяснить ему это, но сознавала, что, когда он приедет в Камфилд, ей придется отойти в сторонку и смотреть, как он заключает в объятия Филлиду.

Однажды вечером Лизбет уговорила сводную сестру встать с кровати, спуститься вниз и посидеть с ней у камина. Она подумала со вздохом, что ослабевшая от слез и гнетущих ожиданий, изнуренная страхом Филлида по-прежнему красива. В глазах ее, особенно ярких по сравнению с прозрачностью белой кожи, отражался накал чувств, стремление души к заоблачным сферам. Волосы, светло-золотистые, как солнце после дождя, обрамляли лицо, бледное и исхудавшее, но не утратившее совершенных очертаний.

Да, она была даже еще красивее, чем тогда, когда Родни видел ее в последний раз.

Сэр Гарри торопил Лизбет, настаивал, чтобы она отправлялась наконец в Лондон, но Лизбет не смела покинуть Камфилд до приезда Родни. Необходимо было посвятить его в сочиненную ею легенду о гибели брата, прежде чем он разрушит ее неосторожным или необдуманным словом.

Со дня своего возвращения Лизбет не приближалась к дому Кинов, не наводила справок об Эдите. Иногда ей приходило в голову, что девушка может умереть от голода за закрытыми ставнями, если ее друзья не придут ей на помощь и не переправят в Испанию. Возможно, это было жестоко, но судьба Эдиты Кин оставляла Лизбет равнодушной.

Она была озабочена тем, как сохранить доброе имя семьи и подкрепить заблуждение отца относительно смерти Френсиса. Она не сомневалась, что Родни поможет ей в этом, но дни бежали, а он все не приезжал, и сэр Гарри не на шутку тревожился, что место фрейлины отдадут другой знатной девице.